Джон У. Дауэр, "В объятиях победителя"

М.: Изд. дом «Серебряные нити», 2017






Перевод А.Г.Фесюна

Впервые на русском языке издана книга Джона У. Дауэра "В объятиях победителя" (John W. Dower, "Embracing defeat") - глубокое и всеобъемлющее исследование Японии после поражения во второй мировой войне. Читатель найдет в ней не только строгий анализ политических, экономических и социальных процессов, разворачивавшихся в послевоенной Японии, но и яркие картины национальной катастрофы, из которой, казалось, нет выхода. Japanalbum.ru публикует главу из этой во всех отношениях выдающейся работы.

Джон У. Дауэр - профессор истории в Массачусетском Технологическом Институте, автор ряда больших исследований по японской истории и культуре.

Кёдацу: отчаяние и изнеможение

Для американцев Вторая мировая война началась в декабре 1941-го и завершилась три года и восемь месяцев спустя. Для японцев же война началась с завоевания Манчжурии в 1931-м и с началом широкомасштабной войны против Китая в 1937 году. На протяжении пятнадцати лет японцев побуждали к военным действиям; по мере же того, как положение становилось все более отчаянным, начавшееся в виде индоктринирования молодых людей для того, чтобы они жертвовали собой в сражениях, расширилось до масштабов фанатичной кампании по подготовке всего населения страны к последней самоубийственной схватке. Предполагалось, что "сто миллионов" погибнут, защищая священную родину, точно так же, как это делали молодые пилоты-камикадзэ. "Нормальные мужчины и женщины, - писал критик-коммунист Ара Масато, - были готовы к коллективному самоубийству вплоть до момента объявления безоговорочной капитуляции." Или, если не готовы, то, по крайней мере, смирились с такой перспективой. Подобно их согражданам, сражавшимся за рубежом, остававшимся дома было трудно себе представить иное будущее, чем борьба и вероятная гибель.

В подобном всепоглощающем настрое непосредственное значение слова "освобождение" для большинства японцев имело не политический, но психологический смысл. Поражение и, как следствие, победа союзников, сама американская оккупационная армия освободили их от смерти. Месяц за месяцем готовились они к самому худшему, затем внезапно напряжение исчезло. Им почти в буквальном смысле вернули обратно их жизни. Шок, граничивший с оцепенением, являлся нормальной реакцией на заявление императора, за которым, как правило, следовало всепоглощающее чувство облегчения. Однако это чувство в большинстве случаев оказывалось кратковременным. За ним быстро следовали опустошенность, отчаяние, состояние психического коллапса настолько глубокое и широко распространившееся, что в массовом сознании оно вскоре стало ассоциироваться с кёдацу, ранее исключительно медицинским термином. Говорили, что все население впало в "состояние кёдацу".

К концу 1946 года оккупационным чиновникам был представлен на утверждение к печати карманный словарик японских выражений, озаглавленный "Разъяснение новых послевоенных терминов" и включавший словарную статью о кёдацу. Исходно, говорилось в ней, это был клинический термин, использовавшийся для описания физической или эмоциональной прострации индивидуальных пациентов. Лишь после поражения он приобрел широкое использование для характеристики "дезориентированного" и "угнетенного" состояния больших масс людей. Согласно этому небольшому словарику, широко распространилось мнение, что подобное положение являло собой величайшую опасность для страны, став "серьезнейшим врагом, способным уничтожить Японию".

Вообще-то упоминания коллективных проявлений "состояния кёдацу" можно обнаружить и в личных воспоминаниях чиновников еще до капитуляции, ведь они проявляли чрезвычайную чувствительность к физическому истощению и падению морали населения задолго до окончания войны. Когда, например, император совершил один из редких визитов для обозрения разрушений, причиненных Токио мартовскими налетами 1945 года, и не получил должной меры почтительности от местных жителей, сопровождавший его встревоженный военный попытался объяснить случившееся деморализованностью населения, или кёдацу. Будь то в состоянии войны или в ситуации поражения, но подобное коллективное изнеможение действительно представлялось "величайшим врагом" для многих наблюдателей. Оно могло подточить почтительность к трону, а также затормозить послевоенное восстановление, не говоря уже об опасности подрыва доверия ко всему идеалистическому проекту по внедрению демократии в разрушенную страну.

Голод и выживание на ростках бамбука

Разумеется, корни широко распространившейся опустошенности и отчаяния находились в материальных условиях существования. В духе времени, решение Америки полностью устраниться от экономического восстановления страны представлялось абсолютно естественным. Бедность воспринималась в качестве должного наказания поверженного противника, принесшего столько страданий другим. В любом случае, было неприемлемым думать о помощи Японии, когда сами союзники Америки с трудом восстанавливались после разрушений от недавней войны. На практике же американцы обнаружили, что продвигают свою "революцию сверху" в обществе, пораженном спадом производства и галопирующей инфляцией. До 1949 года, пока политическое, административное и промышленное руководство Японии плелось, спотыкаясь и выигрывая время; покуда репарации, "экономическая демократизация" и реформы шли своим чередом, большинство японцев было занято исключительно тем, чтобы доставать минимально необходимое для повседневного существования. Людей полностью занимало одно: как иметь еду на столе. Каждый день проходил под гнетом голода и нехватки насущного.

Голод не являлся результатом исключительно поражения; скорее, он возник от отчаянного стремления продолжить уже проигранную войну, к чему добавился неурожай, и все усугубилось хаосом, коррупцией и неумелыми действиями послевоенного руководства. К моменту поражения большинство японцев уже недоедали. В некоторых частях страны недостаток продуктов питания отмечался еще до нападения на Пирл Харбор, а к 1944 году кражи сельхозпродукции прямо с полей заставили полицию говорить о новом типе преступлений: "хищениям на корню". В тот год чиновники осакской префектуры подсчитали, что 46% экономических преступлений, подпадавших под их юрисдикцию, так иди иначе имели отношение к продуктам питания. Предприимчивые индивиды создавали нелегальные "группы поставки", специализировавшиеся на добывании сельскохозяйственной продукции для продажи в городах. В августе того же года, еще до систематического разрушения городских центров в ходе воздушных налетов, было выяснено, что 30% работников стекольного завода "Мицубиси" в городе Цуруми страдают от болезни бери-бери. К 1945 году недостаток еды ощутимо ослабил все военные усилия и исказил общественные отношения. По предприятиям всей страны росло количество прогулов, поскольку работники использовали это время для торговли и обмена вещей в деревнях на еду. К июлю размеры прогулов в крупных городах выросли до 40% и более, причем основной их причиной называлась проблема с отсутствием еды.

В результате американской политики "экономического удушения" большинство военного и торгового флота Японии к середине 1945 года лежало на океанском дне, что резко оборвало поставки как на фронт, так и на сами острова. Среди сражавшихся на юго-восточно-азиатском и тихоокеанском театрах военных действий основной причиной гибели стала смерть от недоедания. Островная Япония в значительной степени зависела от поставок основных продуктов питания из Кореи, Китая и Формозы. До нападения на Пирл Харбор Япония ввозила из этих регионов 31% потреблявшегося риса, 92% сахара, 58% соевых бобов и 45% соли. Поражение полностью прекратило поставки этих ресурсов.

По мере приближения конца войны, все меньшее число японских семей могли похвастаться рисом как своим основным продуктом питания. Самая распространенная домашняя диета состояла из ячменя и картофеля, однако и их стало трудно достать. В такой ситуации власти в Осака рекомендовали жителям "чрезвычайный рацион", показывавший, насколько хрупким стало повседневное существование. Основываясь на отчете, предоставленном местными военными властями, чиновники предлагали верным императорским подданным включить в свое меню следующие ингредиенты: желуди, зерновую полову, кожуру земляных орехов и опилки. (Разъяснялось, что опилки следовало смягчать соответствующим ферментирующим веществом, превращать в порошок и смешивать в пропорции один к четырем с мукой для приготовления клецек, пирогов или хлеба). Для повышения содержания в организме минералов, предполагалось потреблять чайные листья, а также зёрна, цветки и листья роз. Недостаток белков мог быть восполнен поеданием коконов шелкопряда, червей, кузнечиков, мышей, крыс, лошадей и свиней. По отчетам исследователей, хорошо стерилизованные мыши и крысы напоминали вкусом небольших птичек; важно было не употреблять их кости, поскольку выяснилось, что от этого люди теряют в весе. Такие рекомендации был представлены в СМИ незадолго до императорского выступления под заголовком: "Питайтесь следующим образом - неисчерпаемые естественные запасы".

Объемы среднего потребления калорий на одно лицо к тому времени уменьшились до значительно меньшего количества, чем было необходимо для осуществления даже легкой работы. Ученики начальных классов средней школы в 1946 году были физически меньше, чем в 1937-м. Рождаемость резко упала; детская смертность выросла. Даже Каваками Хадзимэ, престарелый патриарх, исследователь марксизма, до и после капитуляции большую часть времени проводил в мыслях о еде. В промежутке между июлем и сентябрем 1945 года старый коммунист написал несколько стихотворений, в которых выражал свое желание съесть мандзю - шарик из теста и бобовой пастой внутри, когда-то широко распространенное блюдо. Одна школьница, слушая выступление императора, думала о том, что ей больше не придется смотреть лягушкам в глаза (тогда детей посылали ловить лягушек для пропитания). Оказалось, однако, что испытанное ею облегчение было преждевременным.

Поражение не только отрезало Японию от поставок из Азии. Ко всему прочему, оно произошло в середине лета, когда запасы от прошлогоднего урожая риса подходили к концу. Теперь, когда империя превратилась в обрубок, а миллионы истощенных гражданских и демобилизованных военных возвращались домой, был необходим богатый урожай. Вместо этого, из-за плохой погоды, нехватки рабочей силы, недостатка орудий труда и падения производства удобрений, 1945 год стал самым неурожайным с 1910-го, когда не хватало почти 40% от необходимого объема продукции. Похоже, небесные покровители и вправду оставили Страну Богов.

Бюрократы и фермеры также бросили своих сограждан на милость судьбы, поскольку большая часть урожая мгновенно перемещалась на «черный рынок». Ходили слухи, что к концу и года и зимой от голода умрут несколько миллионов человек. В начале октября министр сельского хозяйства был поражен известием, в Токио остался лишь трехдневный запас риса (смешанного с соевыми бобами и мамэкасу - вытяжкой из этих бобов), причем эти подсчеты делались, исходя из размеров рациона, способного едва поддерживать жизнь у не работающего взрослого человека. В свою очередь, министр финансов сообщил корреспонденту "Юнайтэд Пресс", что до десяти миллионов японцев могут умереть от недоедания, если импорт не будет немедленно возобновлен. Подобные колоссальный (и сильно преувеличенные) цифры принимались на веру без малейших сомнений.

Уже 28 октября в прессе сообщили о типичной смерти, представшей как будто страшным предвестником грядущего: Камэо Хидэсиро, профессор, специалист по немецкому языку в элитарной Высшей Токийской Школе, умер от голода. Первого ноября новообразованное гражданское общество "Народная ассоциации по выработке мер борьбы с голодом" объявила, что по крайней мере шесть человек из числа бездомных на токийской станции "Уэно" умирают от недоедания и сходных причин ежедневно. Эйё-ситтё - недоедание или дистрофия - стало ходячим словечком того периода. В середине ноября сообщалось, что в Кобэ, Киото, Осака, Нагоя и Йокогама - пяти крупнейший городах страны после Токио, - от голода умерло 733 человека. В самой столице ситуация была столь хаотичной, что никакой достоверной статистики не составлялось. По грубым подсчетам, за первые три месяца после капитуляции там умерло более тысячи человек.

Присылавшиеся из США морем грузы с продуктами питания помогли устранить ожидавшуюся опасность; одновременно, в процессе, усиливая американский имидж щедрого благодетеля. В ежегоднике тех лет подобные грузы из Америки описывались "как благодатный дождь во время засухи"; считалось, что они "зажгли свет надежды в сердцах подавленных жителей". Грузы состяли в основном из сырья, такого как пшеница, мука, кукуруза, бобы, сахар, небольшое количество риса, порошковое молоко и консервированные продукты типа говядины с бобами; подобная помощь осуществлялась в соответствии с рядом программ по оказанию помощи и оказывалась вплоть до окончания оккупации. И все же, голод постоянно маячил неподалеку. Хотя рис номинально считался основным продуктом питания, для подавляющего большинства семей это ценнейшее сырье проявлялось в основном в виде жидкой водянистой каши. Опрос семей школьников начальных классов показал, что в середине 1946 года каша принималась вместо вареного риса по крайней мере один раз в день. Для четверти этих семей каша являлась основным продуктом питания; еще одним важным ингредиентом являлись овощи с широкими листьями, употреблявшиеся в суп; еще были хлеб и клецки домашнего приготовления, употреблявшиеся вместе со сваренными сладкими бататами. Обычный рацион тех времен включал в себя также каштаны, кожуру апельсинов, корни арроурута, клецки из рисовой шелухи и нечто, напоминавшее паровой хлеб, приготовленный из пшеничной половы, которой в обычное время кормили лошадей и скот.

В "Коданся", гигантском издательском доме, доминировавшем на рынке массовой культуры, пребывали в растерянности относительно того, как им переходить от милитаристской пропаганды к новым темам, созвучным эпохе. Однако в первых послевоенных журналах этого издательства авторы единодушно сконцентрировались на проблеме кризиса в сфере питания. Первых номер журнала для домохозяек "Фудзин курабу" ("Клуб домохозяек"), вышедший после капитуляции, посвятил много страниц разведению семейных овощных садиков, а также вопросам приготовления питательных блюд во времена дефицита. В августовско-сетябрьском номере "Сёдзё курабу" ("Девичий клуб") были помещены статьи с названиями типа "Как есть каштаны" и "Давайте ловить кузнечиков". Подобно каштанам, кузнечики не являлись для читателем предметом любования на природе, но были потенциальным источником протеина.

Несмотря на усилия оккупационных властей, а также японского правительства, сбор и распределение самых основных продуктов питания на протяжении нескольких лет пребывал в состоянии полного хаоса. В феврале 1946 года, в целях предотвращения попадания риса и иных продуктов на «черный рынок», правительство ввело систему "принудительных поставок", проводимых зачастую под контролем полиции. Поскольку обычно их страховала американская военная полиция, на массовом жаргоне это явление получило название "поставок на джипах". Хотя при новой системе правительственные выплаты фермерам удвоились, для производителей «черный рынок» оставался значительно более привлекательным. В июне, например, рис там продавался по цене в тридцать раз превышавшей установленную официальной программой пищевых рационов. Два года спустя цены на «черном рынке» все еще превышали официальные где-то в 7,5 раза.

Многие фермеры занимались выгодным бартерным обменом с когда-то относившимися к ним со снисходительным презрением горожанами, массово подавшимися в сельскую местность в поисках пропитания. На продукты менялись кимоно, часы, драгоценные украшения и прочие дорогостоящие вещи, что вызвало появление одной их расхожих фраз того времени: такэноко сэйкацу ("жизнь ростков бамбука"). Съедобные ростки бамбука можно срезать слоями; так и горожане снимали с себя одну за другой одежды, расставаясь и с другим имуществом в обмен на еду. Почти в том же смысле говорили и о "луковом существовании", подразумевавшем проливание горючих слез по мере того, как владелец лишался своих вещей "слой за слоем".

Официальные данные тех неустроенных лет - 1945 и 1946 года - либо ненадежны, либо отсутствуют вовсе. Отрывочные сведения о правительственных поставках продуктов питания создают впечатление непредсказуемости системы, от которой, теоретически, должно было зависеть выживание всех семей. Жители Токио не получали полного месячного рациона в течение шести месяцев 1946 года. Несмотря на нормальный урожай, поставки 1947 года были еще хуже. В течении обоих лет по всей стране поставки запаздывали на неделю-две, а их рисовая составляющая резко сокращалась в период между концом весны и началом осени, и для компенсирования увеличивали объемы различной муки.

Продукты были главной темой обсуждения практически ежедневно. Одна за другой образовывались общественные организации, протестующие против порочной правительственной системы распределения; голод и дефицит явились стимулами для политической активности снизу. Одна из самых популярных радиопередач послевоенного периода с беспрецедентными на то время интервью аудитории под названием Гайроку ("Интервью у прохожих"), дебютировала в мае 1946-го, задавая пешеходам токийского квартала Гиндза самый популярный на тот период вопрос: "Как вам удается находить еду?" Многие региональные школы сообщали о своем закрытии на несколько недель или о переходе исключительно на утреннее обучение, поскольку были неспособны обеспечить учеников обедами. Еще в июле 1947 года учитель из города Кобэ написал в газету об одном учащемся, который попросил перевести его в начальные классы, поскольку там выдавали бесплатные обеды. Прогулы среди государственных служащих, которые вместо службы искали пропитание, достигали 15% и более, и даже Токийское полицейское управление стало предоставлять своим сотрудникам ежемесячные "продуктовые отпуска".

Публика с зачарованностью следила за любыми мероприятиями или новостями, связанными с едой. В сентябре 1946-го преходящим увлечением в ходе спортивных состязаний в начальных классах школ стали "бега с поеданием хлеба". Состязавшиеся должны были добежать до куска хлеба, висевшего привязанным на веревочке, и съесть его без помощи рук. Нечего и говорить, что в подобных соревнованиях проигравших не было. Где-то в то же время в Йокогаме вошло в обычай для участников свадебных церемоний приносить с собой на праздничные банкеты собственные рисовые колобки. Объедки из ресторанов и даже мусор из тех мест, где принимали пищу состоятельные люди, превратились в предметы, от которых зависело физическое выживание. В прессе часто появлялись сообщения об арестах пожилых почтенных граждан, пойманных на мелком воровстве нескольких картофелин и тому подобного. Один хозяин гостиницы, в которой развелось много крыс, был вынужден перестать раскладывать отравленную приманку, поскольку ее подбирали и съедали голодные.

По официальным правительственным стандартам, взрослому человеку было необходимо потреблять приблизительно 2200 калорий ежедневно для того, чтобы заниматься легким трудом. В декабре 1945-го рационы составляли немногим более половины этого объема, а в середине 1946-го и в середине 1947-го, когда система снабжения разладилась совершенно, упали до четверти или третиi. В подобных обстоятельствах практически каждый был вынужден нарушать закон и обращаться на «черный рынок». Еще в 1948 году в ходу была мрачная шутка, приведенная в статье одного журнала: "В современной Японии по закону живут одни заключенные"ii. Для средней семьи попасть в зависимость от «черного рынка» являлось устрашающей перспективой. Не только цены там были во много раз выше официальных; все это происходило на фоне галопирующей инфляции. В подобном положении, семьи, и так ведущие весьма ненадежный образ жизни, чувствовали, что их захватывает какой-то бешеный вихрь.

Вынося невыносимое

7 ноября 1945 года осакское издание газеты "Асахи" опубликовало статью под заголовком: "Я собираюсь совершить самоубийство":

"Я простой рабочий. Пишу это письмо, находясь на грани между жизнью и смертью. Моя голова совершенно пуста, осталось одно негодование в отношении нашего ни к чему не способного правительства. Имея в семье пять детей, я много работал и даже умудрился в эти тяжелые времена немного скопить, однако бездействие правительства в отношении снабжения едой все продолжалось, и, наконец, я оказался не в состоянии работать даже половину месяца. Мне было очень жаль детей, и, считая, что в будущем дети станут нужными нашей стране, я кормил их, покупая еду на «черном рынке». Однако бесконечно это продолжаться не могло, и вот все закончилось. Под конец я даже одалживал деньги под высокий процент, чтобы купить продукты, но больше делать этого не могу, так что мы ничего не ели уже полных четыре дня. Вчера потеряла сознание жена, двое из детей тоже чувствуют себя плохо. Правительство же просто говорит и ничего не делает. Как я понимаю, высокопоставленные чиновники просто набивают себе животы, но нам ничего не остается. В то же время мерзкие торговцы, обделывающие дела на «черном рынке» - только у нас по соседству живут двое или трое таких - зашибают по 50000-60000 йен в год.

Наконец, я решил покончить с собой. Я намерен умереть, возлагая вину на некомпетентное и безжалостное правительство. Намеками я попросил соседей и главу местного сообщества присмотреть за женой и детьми. Пожалуйста, дайте нам еды, чтобы мы могли работать, пусть даже просто рисовой каши. Такие малообразованные люди, как мы, не понимают сложных теорий, но я чувствую, что риса и пшеницы имеется достаточно. Ведь смотрите, если есть деньги, то пять или даже десять бушелей риса и пшеницы можно купить немедленно. Дело не в том, что зерна нет вообще. Чиновники! Оставьте свое безразличие и готовность допускать страдания других людей на протяжении многих лет! У вас ведь тоже есть сердце! Сейчас я впервые понял, что Япония и вправду является четырехразрядной страной, а без правильной политики она скатится на пятый или шестой уровень. Когда это письмо до вас дойдет, я, наверное, буду уже мертв. Я написал это, собрав все свои силы».

Письмо было подписано "рабочий А". В коротком послесловии редакция уговаривала автора оставить мысли о самоубийстве и искать немедленной помощи для себя и семьи, обратившись в местное полицейское отделение.

Отклики читателей публиковались в течение последующей недели. Пойти в полицию, считал один из них, означало подвергнуться такому же обращению, как и с преступниками. Другой соглашался с тем, что безразличие чиновников не представляло собой ничего нового: они были все теми же, что в военные, что в послевоенные годы. Цены на товары оставались до невозможности высокими, однако, если автор письма от 7 ноября был еще жив, его призывали собрать все свое мужество и продолжать жить. Третий читатель писал, что, прочтя письмо, плакал весь день. Цитируя выступление императора, он призывал автора "перетерпеть нетерпимое" и просил его (или его семью, если было уже слишком поздно) сообщить свое имя и адрес: он намеревался поделиться с ними несколькими картофелинами.

Если автор письма действительно решил вынести невыносимое, то он почти наверняка еще по крайней мере четыре года пребывал в стесненных обстоятельствах и неопределенности. Для миллионов семей синих и белых воротничков жизнь, а, точнее, повседневное выживание, стала приобретать признаки "нормальности" не ранее 1949 года или даже позднее. Статистика количественно выражает тяжелые экономические обстоятельства тех лет, однако, если мы хотим представить себе не только эмоциональную и психологическую природу так называемого состояния кёдацу, но и выяснить, сколь долгое время понадобилось многим, чтобы избавиться от отчаяния и зависимости, следует обращаться к индивидуальным описаниям и заметкам.

Через пятнадцать месяцев после письма "рабочего" о намерении совершить самоубийство, одна домохозяйка из префектуры Сайтама к северу от Токио воспользовалась возможностью написать в газету о горечи и неизменных трудностях своей жизни. Она нарисовала яркую картину: мгновенные срывания с места, прикрепив ребенка за спину, чтобы получить по карточкам рис или другие продукты; подбирание повсюду, куда бы она ни пошла, кусочков древесины, чтобы поддерживать в доме тепло; ранние подъемы и позднее укладывание спать, невозможность позволить себе сходить в кино или даже выпить чашку кофе; отказ от редких мясных продуктов и прочих деликатесов в пользу семьи; отсутствие косметики, хождение все в тех же мешковатых и вытертых штанах монпэ; а молодость проходит, способности теряются, интеллект угасает, все посвящено лишь ежедневному выживанию. И это, подчеркивала она, был не толькоо автопортрет, но и прискорбная участь большинства домохозяек - ее знакомых.

В начале ноября 1947 года вся страна была потрясена инцидентом, связанным с почти патологической неспособностью правительства разрешить продуктовый кризис. С опозданием на двадцать дней пресса сообщила о голодной смерти 33-летнего судьи Ямагути Ёситада. Он председательствовал в небольшом районном подразделении Токийского городского суда и специализировался на мелких экономических преступлениях, причем большинство дел имело отношение к сделкам на "черном рынке". Перед ним практически никогда не представали серьезные воротилы; собственно, все те, с кем ему приходилось разбираться, были отчаявшимися людьми, старавшимися свести концы с концами.

Жена Ямагути, сама - дочь судьи, позже вспоминала, как муж рассказал ей об одном случае с 72-летней женщиной, чей сын не вернулся с войны, а невестка погибла при воздушном налете. Ее арестовали, когда она пыталась продать на "черном рынке" свое кимоно, чтобы приобрести еды и накормить двух внуков. Поскольку это случилось не впервые, у судьи не было другого выхода, как отправить ее в тюрьму.

Маленькое судебное присутствие Ямагути представляло собой, по сути, лишь нижнюю ступеньку общенационального театра абсурда. В то время как промышленники, политики и бывшие армейские офицеры осуществляли убийственные действия на "черном рынке", а правительственные чиновники обильно кормили и поили своих американских хозяев, около 1,22 миллиона простых мужчин и женщин пребывали в 1946 году под арестом за нелегальную торговлю, а в последующие два года их количество выросло до 1,36 миллиона, а потом – до 1,5 миллиона. С позиции молодого судьи, у него не было иного выхода, как признавать представших перед ним виновными. Однако его собственная семья также зависела от "черного рынка" в добывании основных продуктов. За полгода до его гибели в популярном журнале была помещена статья, в которой делался вывод: если бы все законы о нелегальной торговле исполнялись, то каждый житель страны сидел бы в тюрьме.

Ответом судьи на эту моральную дилемму стало решение не бросать закону вызов, но жить в соответствии с ним, чтобы исполнять свои обязанности с чистой совестью, - так он сказал жене, - разделяя с людьми их страдания. В 1946-м он попросил жену не давать ему ничего сверх официально получаемой нормы, причем подразумевалось, что для жены и детей продукты придется доставать на "черном рынке". После этого большая часть из имевшейся в семье пищи, в особенности рис, отдавалась детям. Вдова Ямагути вспоминала дни, когда они с мужем не потребляли ничего, кроме соленой воды. Судья Ямагути умер 11 октября 1947 года.

Широко комментировавшаяся в то время, эта смерть, помимо шока, вызвала как похвалы, так и волну критики. В ответ на ставшее популярным сравнение судьи Ямагути с Сократом, один из читателей возражал, говоря, что было бы мудрее погибнуть, сражаясь за справедливые законы, чем придерживаясь существующих. В прошедшей вскоре после этого откровенной публичной дискуссии глава Верховного Суда Мибути Тадахико отметил, что законы, которые был вынужден исполнять судья Ямагути, при всей малоэффективности, все же имели своей принципиальной благой целью сокращение деятельности "черного рынка" и большую доступность продуктов первой необходимости. В то же время, оговорился он, оставаться в живых было важнее, чем не нарушать законы о еде.

Вызвавшая резонанс смерть судьи, в любом случае, мало что изменила. Нехватка основных продуктов сохранялась. "Черный рынок" все так же процветал. Уровень безработицы оставался высоким. Инфляция все росла и росла. В 1948 году женщины все еще искали древесину для очагов и часами ожидали возможности купить батат. Домохозяйки с горечью говорили об изнурительном и лишенном достоинства выстаивании в длинных очередях "с высохшими, пыльными, нечесаными волосами", как писала одна из них в феврале, "в драных монпэ, грязных, наполовину разлезшихся кофтах.., подобно выбравшимся из берлоги зверям". Бездомные все также умирали от голода; в феврале 1949-го пресса сообщала, что той зимой на станции Уэно умерло "всего" девятеро, тогда как в предыдущие зимы умирало по сотне и более.

Окано Акико, домохозяйка из Осака средних лет, написала в начале 1950 года в женский журнал, обрисовав яркую картину того, как "выносят невыносимое" в ее семье. Ее муж, бывший учитель в военной школе, оказался после капитуляции безработным, однако вскоре смог устроиться на службу в качестве мелкого чиновника, с ежемесячной зарплатой в 300 йен. К тому времени полторы кварты риса стоили 80 йен, так что для сведения концов они принялись продавать имущество.

В водовороте начала 1946 года, когда была введена "новая йена" в бесплодной попытке обуздать инфляцию, компания, в которой был занят муж Окано, разорилась, выплатив ему всего 900 йен выходного пособия. Поскольку ни у нее, ни у двоих их сыновей пяти и трех лет не было иной обуви, кроме летней, они не могли отходить далеко от дома. Окано, вновь беременная и неспособная искать работу на стороне, не нашла также ничего, чем могла бы заниматься на дому. К началу 1946 года цена на рис по карточкам выросла втрое, однако семья из принципа (а также от бедности) старалась пользоваться "черным рынком" как можно реже.

В конце концов, ее муж смог найти новую работу школьным учителем, с ежемесячным заработком в 360 йен. У них не было иного выхода, кроме как продолжать продавать свои вещи, покупая товары на "черном рынке" раз восемь в месяц, что приносило им около 400 йен. Окано дополняла их рисовый и зерновой рацион сорванной в полях петрушкой , диким луком и папоротником. Мяса и рыбы они позволить себе не могли, и у двоих детей стали проявляться признаки дистрофии. Они не могли думать ни о чем, кроме еды. Самый младший ребенок особенно страдал: его живот раздулся, и он стал похож на лягушку. Бывали времена, когда дети кричали от голода, когда на всю семью приходилось 20 граммов жареных бобов и чай на завтрак, когда ее муж не завтракал вообще. Семья потребляла все, что представлялось съедобным: тыквенные листья и стебли, картофельную шелуху, всевозможные растения, росшие при дороге. Они попытались разводить цыплят, но те почти не могли стоять, а, чтобы куры начали нестись, потребовалось полтора года. Однажды в течение двадцати дней они не могли себе позволить даже картофеля и жили на одной тыкве. Ее муж вновь потерял работу, когда его учебное заведение столкнулось с финансовыми трудностями, получив на этот раз в виде выходного пособия всего 50 йен. Он также стал заметно страдать от дистрофии: все его тело опухало. Дети перестали кричать и лежали неподвижно. Тишину нарушал только слабый плач новорожденного.

Следующие два года принесли некоторое облегчение. В 1947 году Окано нашла работу, занявшись надомным прядением, причем иногда ей приходилось просыпаться в три часа утра, чтобы начинать трудиться. Такое надомничество - шитье, производство сигарет (зачастую - из окурков) и т.п. - было главным источником дохода для многих семей. В 1948 году ситуация с продуктами питания немного улучшилась, хотя картофель и оставался основным блюдом. В тот год муж и жена серьезно заболели и залезли в большие долги. В 1949 году у них родился еще один ребенок; на столе вновь появились мясо и рыба, хотя денег все равно не хватало, а квартплата и цены продолжали расти. В начале 1950 года мужу удалось получить работу преподавателя в колледже; впервые за послевоенный период они смогли жить на его зарплату, и теперь, писала Окано, можно было, наконец, подумать и о качестве жизни, а не только о простом выживании.

У большинства японцев из низших и средних слоев общества были схожие истории, в которых порой сквозил просто раблезианский дух. Например, контролирование своего кишечника и мочевого пузыря требовало тактического планирования. Люди, проводившие много часов в переполненных поездах, курсирующих между городом и сельской местностью для обмена вещей на продукты, зачастую были вынуждены воздерживаться от еды и питья, поскольку на их пути не было туалетов. Большие семейства, скученно проживавшие в ограниченном пространстве с отсутствующей канализацией и без регулярных визитов санитарных служб, должны были думать, где им оправляться. Скученность приводила также к необходимости хитрить в ситуации всеобщего дефицита. Так, один молодой муж и его беременная жена вспоминали, как тайком приносили кусочек шоколада в ванную комнату,- единственное место, где они могли съесть его, не чувствуя на себе завистливых взглядов родных. В популярной повести с продолжением, публиковавшейся в газете "Йомиури", использовалось ставшее расхожим выражение "субботняя жена", отражавшая положение молодежонов, которым приходилось по субботним ночам уходить на постоялые дворы, чтобы хоть какое-то время провести в уединении.

Ко всем прочим бедам, на страну обрушились и инфекционные болезни. Широко распространявшиеся во время войны, теперь они свирепствовали в грязи, хаосе и нищете, сопровождавших поражение. В 1945-м количество смертей от дизентерии почти удвоилось, достигнув 20000 случаев. Между 1945 и 1948 годами более 650000 человек переболело холерой, дизентерией, сыпным тифом, возвратным тифом, оспой, брюшным тифом, краснухой, дифтеритом, менингитом, полиомиелитом и энцефалитом. Из этого числа официально считались умершими 99654 человека.

Туберкулез уносил значительно больше жизней, чем все прочие болезни. Еще с середины 1930-х годов число умерших от туберкулеза неуклонно росло. В 1935-м оно составило 130763 человека, а в 1942-м - 160398 человек. В течение последовавших четырех лет оно оставалось весьма впечатляющим. В 1947 году, когда вновь появились статистические данные, сообщалось о смерти от туберкулеза 146241 человека, и лишь к 1951 году это число стало менее ста тысяч человек в годi. На каждого умершего от туберкулеза приходилось несколько им зараженных. После капитуляции ежегодное число больных туберкулезом составляло, вероятно, более миллиона человек. Как и в случаях с пораженными радиацией, с военными сиротами, солдатскими вдовами или с представителями "третьих стран", заболевшие туберкулезом становились социально отмеченными: их сторонились. В случаях с больными, опасность заразиться делала страх контактов с ними понятным, однако социальные последствия были теми же самыми: общество отторгало как заболевших туберкулезом, так и членов их семей.

Социология отчаяния

На следующее утро после выступления императора по радио с крестьянами префектуры Канагава случилось нечто беспрецедентное: в тот день они спали допозднаi. Какой из этого можно было сделать вывод? Что на них, наконец, навалилась тяжесть физического и эмоционального изнеможения ряда лет? Или то было самым человеческим ответом коллективного поведения на потрясение от капитуляции? Или лучше рассматривать это в виде локального предвестия расслабленного состояния кёдацу? Безусловно, крестьянская утомленность включала в себя все упомянутое.

Признание поражения было тяжелым испытанием, и эта травма нашла немедленное выражение в словах отчаяния. Люди говорили о "постыдности и бесчестии" безоговорочной капитуляции. Внезапно зазвучавшие слова макэта сэнсо ("проигранная война"), - раньше их невозможно было вообразить, приводили многих в шок. С начала 1930-х годов японцам говорили, что они сражаются за самую чистую и благородную идею: являясь "великой страной" и "великой империей", они в качестве "ведущей расы" были призваны повергнуть западный империализм и создать "Великую сферу сопроцветания в Восточной Азии", являясь нацией, обладающей уникальным и неповторимым "духом Ямато".

И что теперь они должны были говорить духам тех, кто погиб на войне? Как можно было выживать - не только физически, но и духовно - в атмосфере полной потери цели? Любые люди, которых мобилизовали для участия в священной войне, и которым затем, после многих жертв и лишений, сказали, что они потерпели полное поражение и теперь от них требуется исполнение всего, что прикажут победители, реагировали бы точно так же. Сколь бы смутным ни являлся термин кёдацу, было мало исключительно японского в том состоянии депрессии и дезориентации, которое он описывал в связи с оцепенением, охватившим нацию непосредственно после капитуляции.

Приписывать "состояние кёдацу" исключительно шоку от поражения было бы, однако, не вполне верно, поскольку глубокое и комплексное изнеможение укоренилось задолго до 15 августа 1945 года в результате проводимой правительством политики истощения народа в погоне за неисполнимыми военными целями. В последний год войны секретные полицейские отчеты, равно как и дневники привилегированной элиты, были переполнены выражениями, в которых сквозила усталость от войны и описывалось падение морали в массахi. Подобным же образом, длившееся годами изнеможение и отчаяние отражали не столько масштабы психологической травмы от поражения, сколько то, как подобная усталость формировалась некомпетентностью и прямой коррумпированностью послевоенного руководства. В исторической ретроспективе Япония быстро оправилась от поражения. Для обычных же людей это восстановление воспринималось болезненно долгим.

Массовое отчаяние усиливалось еще и пониманием того, что привилегированные группы процветали в период поражения точно так же, как и в военное время. Спустя шестнадцать месяцев после капитуляции один рабочий с яростью и злостью рассказывал о бурной активности в двух дорогих ресторанах, расположенных неподалеку от его жилища. В этом заведении западного стиля, "с поразительным изобилием еды и выпивки", постоянно роились завсегдатаи: чиновники, банкиры, руководители компаний и полицейские чины. В другом ресторане по соседству - в японском стиле - каждую ночь собирались посетители, приезжавшие на автомобилях; когда веселье было в разгаре, они начинали петь патриотические песни военных лет. Все это, замечал рабочий, было очень далеко от "демократии", которую, как предполагалось, должны были создавать в стране.

В прессе описывались бесчисленные случаи явлений, свидетельствующих об упадке в обществе. Регулярно сообщалось о полицейских облавах на бездомных, и уже в начале 1947 года писали, что младший брат бывшего генерала и премьер-министра Тодзё Хидэки, пребывавшего в тот момент под судом за военные преступления, был обнаружен в числе бродяг в осакском районе Намба. К концу того же года сообщили о пропаже собачки наследного принца; выражалось опасение, что, подобно прочим несчастным домашним животным (хотя и не принадлежавшим членам императорской семьи), она стала мясным блюдом на чьем-то столе. Символом послевоенного хаоса стал сандоитти-ман - человек с рекламными досками на груди и на спине, в особенности после того, как представители прессы узнали в одной из таких бродящих по улицам фигур сына бывшего адмирала Такахаси Санкити, когда-то весьма влиятельного лица. Тогда же, в 1948-м, накопившееся изнеможение в массе населения нашло свое выражение в широкой критике одной из самым малозначимых инноваций оккупационных властей: введения летнего времени по американскому образцу. Названной на ломаном языке той эпохи самаа-таиму (summer time), этой системе перевода времени на час вперед противились на том основании, что она просто-напросто продляла трудности "дневной" жизни. Люди предпочитали, чтобы темнело пораньше, хотя отменить летнее время удалось лишь в сентябре 1951 года.

Одним из явлений, привлекающих внимание в качестве попытки отчаянной борьбы за преодоление состояния кёдацу, было сюдан миаи, или групповые смотрины, на которые собирались молодые мужчины и женщины с нескрываемой целью найти себе партнера для брака. Традиционный миаи представлял собой подготовленную встречу предполагаемой пары и их родителей, в ходе которой вероятные жених и невеста - в особенности, последняя, - мало влияли на принятие окончательного решения. В то время всеобщего смятения организовать что-то подобное было сложно из-за разъединения семей и общин, равно как и по причине немногочисленности оставшихся лиц, традиционно служивших посредниками при организации свадеб. В самом отчаянном положении оказались молодые женщины брачного возраста, поскольку гибель на войне привела к значительному снижению числа потенциальных мужей. Уже в 1940 году женщин в возрасте от двадцати до двадцати девяти лет было больше, чем мужчин, а семь лет спустя количество женщин этой возрастной группы превышало количество мужчин больше, чем на миллион. Значительное число женщин, родившихся между 1916 и 1926 годами, сталкивалось не только с послевоенными трудностями, но и с перспективой вообще никогда не выйти замуж.

Такой была подоплека беспрецедентных зрелищ "групповых миаи". Первое такое собрание, спонсированное коммерческим журналом "Кибо" ("Надежда") по организации браков, прошло 6 ноября 1947 года под открытым небом у моста Маруко через речку Тамагава в Токио и привлекло 386 мужчин и женщин. Второе групповое миаи на том же месте следующей весной прошло уже с четырьмя тысячами участников и получило приветственные послания от бывшего и тогдашнего премьер-министров: Асида Хитоси и Ёсида Сигэру. Позднее в том же году основной женский журнал поместил статью критика Кон Хидэми о небольшом собрании миаи в величественном храме Хатиман в Камакура. Он описывал его атмосферу как комбинацию отчаяния и примечательной деловитости, особенно отметив, сколь тщательно женщины исследовали мужские резюме и сколь агрессивно добивались тех, кто представлялся наиболее перспективным. Кон писал о том, как его впечатлили храбрость и жизнелюбие, продемонстрированные молодыми женщинами в борьбе за создание нормальной жизни в ненормальных обстоятельствах, и как его тронуло болезненное ощущение насущной необходимости, охватившее, казалось, всех участников.

Упоминая более серьезные признаки состояния кёдацу, пресса привлекала внимание к росту алкоголизма, наркомании и преступности всех видов. Хотя алкоголизм никогда не был чем-то исключительным в мужском обществе, отчасти он стал мрачным символом социального распада из-за дешевой выпивки, часто приготавливавшейся из сомнительных и даже опасных продуктов. Считалось, что касутори сётю, чрезвычайно распространенный в низших слоях общества напиток, изготавливаемый из отходов производства сакэ (касу - отсюда и название), лишал сознания пьющего через три принятых стакана. Вокруг этого мира пьянства возникла целая субкультура, известная под названием "культура касутори". Последствия от употребления дешевого алкоголя бывали иногда быстрыми и окончательными, в особенности, когда пьющие употребляли еще один знаменитый напиток бакудан ("бомбу"), в котором метиловый спирт смешивался с прочими жидкостями. В ноябре 1946 года правительство сообщило о 384 смертях от отравления метиловым спиртом с момента капитуляции, но вполне можно представить, что гораздо больше людей осталось навсегда слепыми от подобного опьянения. Симптомы воздействия "бомбы" были настолько широко известны, что стали темами для "черного юмора". В иллюстрированном журнале "Асахи гурафу", например, поместили карикатуру с изображением слепого калеки-ветерана в черных очках, стоящего у придорожной лавки, со словами: "И метил пойдет".

"Черный рынок", основной источник метилового алкоголя и низкопробного касутори сётю, стал также местом, где можно было достать наркотики, включая героин и филопон (хиропон), ранее использовавшийся в качестве стимулятора бодрствования у военных пилотов. Хотя наркомания не распространилась в массе населения широко, она часто встречалась среди писателей, художников и театральных исполнителей, наиболее выдающихся членов полусвета, так называемой "культуры касутори".

Эта зависимость приобрела налет декадентской привлекательности до такой степени, что стала ассоциироваться с писательской и художественной богемой. Однако значительно более опасным признаком общественного надлома представлялись повсеместно наблюдавшаяся алчность и распространившаяся преступность. На пике тягот и лишений все прекрасные слова об уникальной расовой и культурной гармонии Японии, ее "прекрасных обычаях" и "семейном" чувстве социальной солидарности оказались по сути пустыми. Коррупция громадных масштабов воспринималась как нечто само собой разумеющееся. "Черный рынок" подразумевал высокую вероятность обмана. Внезапно оказалось, что любой человек может стать жертвой ограбления. Хотя военные убивали, насиловали и грабили за рубежом с поразительной обыденностью, за военные годы уровень преступности у них на родине снизился. Теперь же, судя, по крайней мере, по сообщениям в прессе - а именно по ней судили обычные люди - беззаконие распространялось с ужасающей скоростью. Некоторые инциденты запомнились своей символичностью. Писали, например, что оставшиеся в живых члены буквально обожествлявшихся отрядов токкотай, "сил специального назначения", отправлявшихся на самоубийственные задания в конце войны и лучше известные на Западе под именем "пилотов камикадзэ", образовывали шайки бандитов-громил. Получившая распространение фраза токкотай-кудзурэ ("разложившиеся токкотай") подразумевала смесь пьянства, разврата и криминальной деятельности. Мир перевернулся вверх тормашками.

В прессе публиковали также и жалкие мольбы жертв ограблений. Некая беременная женщина умоляла неизвестного вора вернуть украденную детскую одежду, так как, кроме нее, у ребенка ничего не было. Другой ребенок тоже просил вернуть украденную из семьи одежду. Сообщалось, что некоторые банды специализировались на ограблении изможденных репатриантов - гражданских и бывших военных, когда те покидали центры высадкиi. Нападения вооруженных грабителей на мужчин и женщин, как на улицах, так и в домах, стали частыми темами "черного юмора" среди карикатуристов и комедиантов. В юмористическом радиошоу 1947 года предположили, что число людей, имеющих ножи, кинжалы и пистолеты, при помощи которых они вламываются в дома, грабят и убивают на улицах, стало так велико, что им, как и прочим рабочим, следует образовать собственный профсоюз.

Этот новый криминальный ландшафт создавали не одни только деморализованные безработные: в грабежах участвовали и студенты. В июле 1946 года полиция сообщила, что пресекла деятельность банды, состоявшей исключительно из женщин: более пятидесяти человек в ней разделялись на "отряд проституток" и "отряд шантажисток". Последний занимался тем, что грабил и запугивал других проституток. Название для банды было подобрано в соответствии со старой национальной традицией: они называли себя "Банда кровавой сакуры".

Громкие убийства еще более усиливали ощущение распада общества. Утром 16 марта 1946 года был жестоко зарублен топором Ниндзаэмон - 65-летний актер театра Кабуки - вместе со своей молодой женой, маленьким сыном и двумя служанками, одной из которых было всего 12 лет. Убийцей оказался 22-летний писатель, находившийся на грани голодной смерти и проживавший в домике, примыкавшем к жилищу актера. Позже следователи выяснили, что его ежедневный рацион не превышал 920 калорий. Очевидно, когда он стал горько упрекать Ниндзаэмона за роскошный образ жизни, возник скандал, и актер приказал ему убираться из жилища, являвшегося его собственностью, после чего писатель в отчаянии и из мести совершил убийство.

Вся страна содрогнулась от этого преступления, но ужас еще более усилился, когда месяц спустя 24-летний сын убил собственного отца из-за того, что тот не поделился с ним едой, которую достал на "черном рынке". Еще через четыре месяца полиция арестовала бывшего военного, награжденного медалями (который, по всей видимости, совершил немало преступлений в Китае) за похищение и убийство двух женщин. Вскоре оказалось, что он серийный убийца, на счету которого более десяти человеческих жизней. Даже в этом патологическом случае проступил след голода: своих жертв он завлекал обещаниями дать им поесть.

В полицейских отчетах предстает менее сенсационная картина нарушений закона после капитуляции. Количество арестов, по американским стандартам, не было исключительным. С другой стороны, уровень преступности был значительно выше, чем за период с 1937 по 1945 год, когда зарубежная агрессия сопровождалась усилением авторитарного контроля внутри страны. По сравнению с серединой 1930-х, число убийств изменилось не столь заметно, а арестов за так называемые хозяйственные преступления: мошенничество и растрату - стало даже меньше. Неудивительно, что, по сравнению с довоенными годами, число вооруженных ограблений, краж и торговли краденым значительно увеличилось. Так, в 1934 году за грабежи было арестовано 2126 лиц, за кражи - 724986 человек, тогда как по тем же показателям в среднем за год в промежутке от 1946 по 1949 год было арестовано 9485 и 1177184 человека. Число молодых преступников также значительно выросло. В апреле 1949 года сообщалось, что лица в возрасте от 8 до 25 лет совершили половину серьезных преступлений в Японии (убийство, нападение, вооруженный грабеж, шантаж, поджог и т.п.) с тревожной частотностью - одно преступление каждые две минуты.

Детские игры

Игры, в которые играют дети, представляют собой барометр эпохи. В то время, когда потребительство любого сорта являлось далеким будущим, молодым людям вновь пришлось напрягать свое воображение, и их игры стали живым мерилом одержимости взрослого мира. Еще не так давно мальчики играли в войну с ужасающим непониманием того, кем их намеревались сделать. Они надевали на головы повязки и воображали себя пилотами в самолетах, которые не вернутся обратно. Они играли в героев-моряков еще долго после того, как императорский флот был практически уничтожен. Вооружившись деревянными пиками и штыками, они с криками бросались на чучела Рузвельта и Черчилля, воображая, что спасают страну от иноземных дьяволовi. После поражения детские игры перестали быть такими идеологизированными, и тогда дети стали играть в то, что делали взрослые. Это было грустное зрелище.

В то время было мало коммерческих игрушек, хотя первая, ставшая популярной, оказалась символичной. В декабре 1945 года завод игрушек в Киото произвел маленький джип, меньше десяти сантиметров в длину, продававшийся по 10 йен. Сто тысяч таких игрушек быстро исчезли с полок, что стало небольшим провозвестником возрождения игрушечной индустрии. Собственно американская суть этой игрушки была вполне объяснима, поскольку детский мир определялся - позитивно и безо всякой критики - принятием факта оккупации страны. Джипы ассоциировались с шоколадом и жевательной резинкой, раздававшимися веселыми американскими солдатами, то есть с немногими вкусными деликатесами в той разбитой войной жизни. "Hello", "good-bye", "jeep" и "give me chocolate" стали первыми английскими словами, которые узнала основная масса детей. Они также научились делать из газет мягкие шапочки в стиле GI, перестав изображать традиционные самурайские шлемы древности. Для взрослых, националистически настроенных японцев большая часть детских игр представлялась получением удовольствия от того, что их колонизировали.

Игры были весёлые - собственно, в этом их смысл - но на темы, от которых взрослые обязательно мрачнели, поскольку в них ясно и непосредственно выражалась вся убогость, которую принесли война и поражение. В начале 1946 года, например, тремя самыми популярными играми у мальчиков и девочек были: ямиити-гокко, панпан асоби и дэмо асоби, то есть игры в "черный рынок", в проституток и их клиентов, а также имитация политических демонстраций левых сил.

Игры в "черный рынок" - в разносчиков с их товарами - можно рассматривать в ретроспективе как школу для маленьких предпринимателей, однако для взрослых того времени это было еще одним мрачным напоминанием о необходимости заниматься незаконной деятельностью, чтобы сводить концы с концами. Панпан асоби, игра в проституток, была для родителей еще более невыносима, поскольку слово панпан представляло собой эвфемизм для девиц легкого поведения, "работавших" почти исключительно с американскими военнослужащими. На фотографии 1946 года мы видим смеющихся детей в ветхой одежде, демонстрирующих именно это: мальчик в американской пилотке держит под руку девочку в заляпанных штанах. Играя в дэмо, дети бегали туда-сюда, размахивая красными бумажными флагами. Подрастая, дети применяли игровые навыки на практике. Пресса непременно отмечала, когда в облавы на проституток попадались девочки моложе 14 лет, а школьники, сироты и беспризорники быстро научились зарабатывать карманные деньги сутенерством, водя американских солдат к женщинам. Фраза "You like to meet my sister?" для некоторых стала следующим лингвистическим уровнем после "Give me chocolate".

Со временем репертуар игр расширился. В середине 1947 года один учитель из Осака сообщал, что его ученики без конца играют в "вагонные" игры, пользуясь учительской кафедрой в качестве центра действия. В "поезде репатриированных" дети надевали свои школьные ранцы, тесно скучивались на помосте, шатались и тряслись, а потом "выходили в Осака". В "особый вагон" - явную копию специальных вагонов для оккупационного персонала - пускали только "чистую публику". Кого впустить, а кого - нет, решал "кондуктор". Не хватает пуговицы? Прочь. Немытое лицо? Прочь. Прошедшие этот тест сидели, наслаждаясь свободным пространством, отвергнутые же стоя наблюдали за ними с завистью. В "обычном вагоне" все стояли друг у друга на головах, толкаясь и пихаясь, жалуясь, когда им наступали на ногу, призывая на помощь. Часто кондуктор, балансируя на краю платформы, объявлял, что "поезд сломался" и всем надо выходить. Учитель писал, что смотреть на это было очень тяжело: сперва дети играли в войну, теперь играют в совершеннейший хаос.

Дети превращали социальные неурядицы в игры вплоть до конца 1949 года. В румпэн-гокко они притворялись бездомными бродягами. Название игры произошло от немецкого слова lumpen, ранее представленного в Японии в сочетании "люмпен-пролетарий", а затем приобрело повседневное значение безработного бродяги. Атмосфера беззакония нашла отражение в играх "поймать вора" (доробо-гокко) и "наручники" (тэдзё-гокко). По популярности "поймать вора" вытеснило прятки. Желание быстро разбогатеть отразилось в играх в лотерею. И, конечно же, среди этих игр была и каидаси-гокко, когда дети как будто уходили из дома в поисках едыi.

Инфляция и экономический саботаж

Повальный дефицит послевоенных лет сочетался с растущей инфляцией; этот процесс продолжался четыре года - дольше, чем война на Тихом океане. Хотя экономический хаос был неизбежным следствием полностью проигранной войны, долговременность послевоенного кризиса в значительной степени явилась результатом неумелой политики как японской, так и американской стороны, усугубленной бесстыдной коррупцией и экономическим саботажем. Попытки правительства обуздать инфляцию с помощью выпуска "новой йены", попыток введения контроля за зарплатами и ценами на товары, а также стимулирования "приоритетного производства" с помощью направления восстановительных займов в стратегические сферы промышленности, оказались прискорбно неадекватными. Пока победители колебались и откладывали окончательное формулирование и внедрение объявленных ранее мер по промышленным репарациям и осуществлению экономической "де-концентрации", крупные капиталисты и воротилы бизнеса не спешили инвестировать в производственные мощности, у которых могло не оказаться будущего. И пока юридическая система ежегодно привлекала к суду более миллиона человек за мелкие экономические преступления, большинство из оппортунистически настроенных капиталистов, бывших военных, коррумпированных политиков и влиятельных главарей преступных группировок, грубо и непосредственно манипулировавших системой и больше всех выигрывавших от "черного рынка", гарантированно оставались на свободе.

Хотя первые инфляционные признаки проявились еще в конце 1942 года, ситуация сохранялась под контролем до последних месяцев войны, когда огромные суммы были направлены на подготовку к предполагавшейся "последней битве" на главных японских островах. Теоретически военный бюджет 1945-го финансового года (апрель 1945 - май 1946) оставался еще не выполненным на семь месяцев, когда закончилась война. В реальности же около 70% его объема уже было потрачено к моменту, когда зазвучала речь императора. Оставшиеся 30% (26,6 миллиардов йен из общего объема в 85 миллиардов йен) были срочно, до прибытия оккупационных сил, распределены между военными заказчиками.

Передача военных фондов и материалов в частные руки в действительности началась за день до выступления императора и разворачивалась по нескольким четким фазам. 14 августа кабинет министров, возглавляемый адмиралом Судзуки Кантаро, принял одно из своих последних перед отставкой решений о передаче всех фондов командирам подразделений для распределения на местных уровнях. Это решение, распространенное на следующий день в военных кругах как "Секретная директива № 363", предписывала передачу всех военных запасов региональным правительствам, общественным организациям и определенным частным лицам. "В принципе, - говорилось в инструкции, - товары должны передаваться бесплатно местным правительствам, или, в прочих случаях, продаваться, однако оплата необязательно должна производиться немедленно".

В "Общем приказе № 1" от 20 августа, переданном японской капитуляционной делегации в Маниле, американцы недвусмысленно указывали, что все военные запасы должны оставаться нетронутыми. Новый кабинет, который возглавил принц Хигасикуни, завершивший свое существование за два дня до того, как должен был прибыть генерал Маккартур, этот приказ проигнорировал. Но даже тогда, когда секретное указание о распределении запасов было отменено, не делалось никаких попыток инвентаризировать или вновь собрать ранее розданное. Само собой разумеется, отсутствовали какие бы то ни было записи о том, куда все ушло. В тот же период Банк Японии всю свою энергию направил на выдачу громадных кредитов бывшим военным подрядчикам под предлогом подготовки почвы для перехода их на выпуск "мирной" продукции. Позднейшее расследование этих действий создавало впечатление, что в течение двух сумасшедших недель после выступления императора влиятельные лица использовали практически все свое время на грабеж воинских складов, организацию срочных денежных переводов из военного бюджета или Банка Японии подрядчикам и своим знакомым, а также на уничтожение документов. В момент величайшего кризиса в японской истории практически никто из военных, чиновников или администраторов даже не попытался честно и вдумчиво потрудиться ради общественного блага. Из прежней элиты не вышло ни мудрецов, ни героев, ни толковых государственных деятелей.

Позже подсчитали, что около 70% всех японских запасов для армии и флота были растащены в ходе первой волны грабежей, а это - материалы и продукты для пяти миллионов человек на японских островах и для более трех миллионов за их пределами. Этим, однако, не ограничилось. Через несколько месяцев после капитуляции оккупационные власти наивно передали правительству основной объем военных запасов, остававшихся еще нетронутыми, вместе с инструкциями о необходимости использования их для общественного блага и экономического восстановления. Значительная часть этих запасов состояла из строительных материалов и различных станков и приборов. Министерство внутренних дел немедленно передоверило их распределение комитету, состоявшему из пяти представителей различных дзайбацу. Общая стоимость этих товаров составляла приблизительно 100 миллиардов йен, и все они очень быстро исчезли почти бесследно. В ходе выступления перед парламентской комиссией, разбиравшей этот скандал в августе 1947 года, Исибаси Тандзан, являвшийся в 1946 году министром финансов, уныло заметил: "Никто не знает, куда подевалась продукция на сто миллиардов йен".

Вся она, разумеется, разошлась по тысячам уголков или попала прямиком на "черный рынок". В то же время из-за поражения с банковских счетов были мгновенно сняты депозиты. Во время войны эти контролируемые фонды, лежавшие в банках и прочих финансовых учреждениях, были известны как "отложенный потребительский спрос". Они представляли собой колоссальную сумму (по одному подсчету - 264 миллиарда йен) и мгновенно исчезли после поражения, в основном, опять-таки, на «черном рынке»; в этом случае, не столько из-за коррупции, сколько от отчаянности положения обычных людей, тративших свои сбережения просто, чтобы выжить.

И все это усугублялось огромными правительственными расходами, связанными с поражением. Одной из вполне предсказуемых потребностей явились затраты на репатриацию миллионов военных и гражданских лиц. Другая же статья расходов была для правительства совершенно неожиданной. Лишь после прибытия американцев японцы осознали, что им придется оплачивать основную стоимость их размещения и проживания, а также поддерживать быт огромной оккупационной армии. Как оказалось, эти затраты в самом начале оккупации составили оглушительную треть госбюджета, причем они были не одноразовыми. Хотя бюджетные расходы на поддержание американского присутствия в процентном отношении и снизились, в последующие годы они оставались одними из самых крупных среди правительственных выплат. В бюджете они эвфемистически именовались "стоимостью прекращения войны", или просто "прочими расходами", в соответствии с приказами оккупационных властей.

Трудно было бы преувеличить размеры той материальной и психологической нагрузки, которая налагалась на японцев в виде обслуживания оккупационной армии. В то время, как около 3,7 миллиона семей в 1948 году все еще не имели собственного жилья, от правительства требовалось направлять значительную долю ежегодного бюджета на предоставление домов и сопутствующих коммуникаций победителям, да к тому же делать так, чтобы они соответствовали американским жизненным стандартам. Пока вдовы погибших на войне молили хоть о каком-то облегчении своих судеб, у правительства не было иного выбора, кроме как оплачивать, скажем, запросы некоего американского офицера, пожелавшего "модернизировать" реквизированную для него частную резиденцию, заменив электропроводку и канализацию, перекрасив интерьер, добавив современное оборудование (телефоны, печки и туалеты ) и переделав садовый прудик в плавательный бассейнi. В то время, как ужасающая скученность железнодорожных пассажиров привела в декабре 1945 года к смерти младенца, привязанного к спине матери и задохнувшегося в толчее, правительству приходилось выделять специальные вагоны, а иногда и "отдельные составы для оккупационных сил", которые практически никогда не заполнялись на 100% и использовались оккупантами бесплатно. Мало кто из американцев обращал внимание на подобную "стоимость оккупации", но для многих японцев она была очевидной.

На официальном рынке с контролируемыми официальными ценами последние для оптовых товаров удвоились к концу 1945 года и продолжали быстро расти: на 539% к концу первого года оккупации, на 336% - к концу второго, на 256% к концу третьего и на 127% к концу четвертого. Один сё (1,4 кг) риса, стоившего 2,7 йены по официальным ценникам в июне 1946-го, к марту 1950-го вырос до 62,3 йены. Известный комик Мики Ториро в одной из радиопередач отразил природу этой гиперинфляции в песне о своей поездке на поезде, когда на каждой следующей станции цена на апельсины становилась все выше и выше.

Разумеется, на "черном рынке" (иногда именовавшемся более мягко: дзию итиба, или "свободным рынком") наблюдалась та же инфляционная кривая, только в более значительных масштабах. Если апельсинов по официальным ценам не оставалось, приходилось петь весьма грустные песни. Вплоть до конца 1951 года правительство следило за ценами "черного рынка" примерно на 50 "базовых потребительских товаров", список которых возглавляли так называемые пять основных продуктов питания (рис, ячмень, мука, бататы, картофель), и эта статистика дает нам приблизительную картину происходившего роста. За первые полгода после капитуляции цены на "черном рынке" были приблизительно в 34 раза выше "официальных" на те же товары. В дальнейшем "черный рынок" стал более сдержанным. Во второй половине 1946-го стоимость 50-ти основных товаров была приблизительно в 14 раз выше официальной, в 1947-м - в девять раз, а в 1948-м всего лишь в два раза.

Потребительские товары, однако, являлись лишь частью той продукции, которая появлялась на "черном рынке", где предлагалось колоссальное многообразие всевозможнейших товаров: уголь, кокс, бензин, пиломатериалы, цемент, стекло, соломенные циновки татами, железо в болванках, сталь, гальванизированная и листовая сталь, медь, алюминий, жесть, электропровод, электромоторы, удобрения, промышленные химикаты (серная кислота, каустическая сода, содовый пепел), автомасла, резиновые колеса, сельхозоборудование, спирт, краски, красители, текстиль, бумага и т.дi. Очевидно, что крестьяне, привозившие на "черный рынок" свой рис и картофель, не имели отношения к появлению указанных товаров. Откуда же они брались? Ответ был однозначен: от милитаристов, промышленников, бюрократов и политиков, ограбивших военные склады и спрятавших наворованное. Дефицит сохранялся, несдерживаемая инфляция росла, промышленное восстановление практически не реализовывалось, и все потому, что такое положение являлось чрезвычайно выгодным для большого числа высокопоставленных лиц.

Такая масштабная реализация военных запасов не вызывала серьезной критики до 1946 года, когда началось неформальное и неофициальное расследование Сэко Коити, работника Министерства внутренних дел, незадолго до этого избранного в нижнюю палату парламента. Но даже после этого размеры предательства общественных интересов стали широко известны лишь ко второй половине 1947 года. По мере того как скандал ширился, занятые в расследовании постоянно жаловались на то, что сталкивались с "серьезнейшим сопротивлением" на всех уровнях: от кабинета министров и высшей бюрократии, через парламентариев, известных политиков и нуворишей, до мелких чиновников и полицейских на региональном уровне. Собственно, значительная доля от вырученного за продажу награбленного на "черном рынке" использовалась для финансирования политических кампаний, в особенности, но отнюдь не исключительно, политиков, связанных с консервативными партиями.

Даже когда палата представителей с запозданием и неохотно создала в июле 1947 года "Специальную комиссию по расследованию случаев утаивания или кражи продукции", ее члены получили весьма ограниченные полномочия, причем им не выделили никаких средств. Но, несмотря на все эти трудности, комиссия, возглавляемая Като Кандзю, хорошо известным социалистом, смогла, по крайней мере, определить масштабы похищенного. В знаменитом отчете, опубликованном в конце того года, комиссия Като делала вывод, что "товары, реализация которых шла по недолжным каналам, и индивиды, обогащавшиеся при этом, на протяжении всего оккупационного периода оставались раковой опухолью, угрожавшей экономическому состоянию страны". "Скандал о сокрытых товарах" ознаменовал собой начало формирования системы структурной коррупции, легшей в фундамент послевоенной политической экономии.

Товары и материалы, награбленные высокопоставленными и привилегированными лицами, представляли собой громадную ценность. В конце концов, они хранились для того, чтобы поддерживать гигантскую армию в ходе продолжительного "решающего сражения". Во многих случаях, это также были предметы, хранимые неопределенно долгое время. Среди похищенных предметов числилось большое количество бриллиантов и других личных драгоценных украшений, которые патриотически настроенные женщины пожертвовали для продолжения войны; также это были медикаменты и редкие ценные металлы, титан, привезённый из-за рубежа. Спорадические находки, случавшиеся у расследовавших скандал членов комиссии, становились предметами пикантных новостей в прессе. В апреле 1946 года, например, неподалеку от берега Токийского залива были обнаружены затопленные слитки серебра. Почти год спустя проведенный в одной из химических компаний рейд выявил "10 тонн нафталина, 26 тонн каустической соды, 45 тонн смазочных материалов, 145 тонн бытового масла, 16 тонн промышленной соли, 50 тонн стальных труб, 50 тонн стальных брусков, 30 тонн листового железа, 45 электромоторов и прочих металлических, текстильных и резиновых товаров". Хотя отсутствие формальных записей делает невозможным правильный подсчет объемов и стоимости утаенной продукции, самые общие прикидки на 1947 год дают нам сумму более, чем в 300 миллиардов йен. Ее значение становится очевидным при сравнении с размером бюджета на тот же год, в котором общие государственные расходы составляли 205 миллиардов йен. По подсчетам другого рода, исчезнувшие запасы должны были весить примерно 300 миллионов тонн - действительно, грубое допущение, хорошо, впрочем, показывающее, каков был физический масштаб всей этой продукции и какое немалое число людей должно было быть вовлечено в ее транспортировку и упрятывание. Несмотря на громкость скандала, не было выявлено или осуждено ни одного виновного.

Безусловно, в основе экономического хаоса и социальных трудностей тех лет лежало нечто гораздо большее, чем масштабное разграбление общественного достояния. Внезапный переход от промышленной структуры, направленной исключительно на военные нужды, к немилитаризированной экономике, даже в самых благоприятных обстоятельствах представил бы собой задачу колоссальной сложности. Окончательная потеря имперских владений за рубежом - не столько эфемерной "Великой сферы сопроцветания в Восточной Азии" 1941-45 годов, сколько империалистической структуры, охватывавшей Корею, Формозу и Северный Китай, включая Манчжурию, - лишила экономику доступа к сырью и рынкам, абсолютно необходимых для экономического роста. Потеря империи усугублялась прекращением нормальной торговли и дипломатических отношений. Вплоть до последних лет оккупации японцам даже не разрешалось выезжать за рубеж.

Сверх того, в таких важнейших промышленных сферах, как, например, угольная, страна дорого заплатила за долгие годы классового и расового притеснения. К моменту капитуляции основной объем тяжелого физического труда - прежде всего, в угольных шахтах - выполнялся привезенными корейскими рабочими или китайскими заключенными. С приходом освобождения они массово покидали свои застенки. В результате, основные источники энергии, необходимой для подпитки промышленного восстановления, регенерировались крайне медленно. К концу 1945 года у человеческого недоедания появился промышленный аналог: возникла концепция "угольного голода". Во многих важнейших промышленных сферах производство после поражения резко упало; лишь примерно к 1950-му производство вернулось к уровню середины 1930-х годов.

Все это усугубляло состояние кёдацу. За долгие военные годы японцы привыкли к тому, что их призывают выносить невыносимое. Однако тогда в этих словах просматривалась ясная цель: людей заставляли верить в то, что на их нацию, их культуру, их "национальную суть" покушались внешние силы. Совсем другое дело было выслушивать призывы терпеть невыносимое в послевоенном водовороте, и парламентский отчет по поводу скандала с похищенными товарами в достаточной мере объяснял, отчего для столь многих физическое и эмоциональное изнеможение длилось столь долго. "Частные лица значительно обогатились и взрастили черный рынок", делали вывод члены комиссии, тогда как попытки расследовать скандал и вернуть похищенное были "сорваны сочетанием обманов и созданием юридических препятствий" на всех уровнях. Касательно влиятельных лиц, обогатившихся на этом, в отчете отмечалось, что "они носят маски демократов, но в действительности с важным видом расхаживают по черному рынку", наслаждаясь продолжающимся состоянием экономического смятения.

Неудивительно, что в таких обстоятельствах стало укореняться извращенное осознание себя жертвами, приведшее многих японцев к восприятию себя, как наиболее пострадавших от недавней войны. Кошмар перед глазами был гораздо более реальным и осязаемым, чем рассказы об опустошениях, проведенных имперскими силами где-то далеко за границей. Для многих политических идеалистов трудности повседневной жизни представлялись создающими серьезные препятствия для привлечения массовой поддержки к прогрессивным реформам. На хорошо известной фотографии, помещенной в газете в марте 1946 года, накануне первых в стране общих выборов, типичной для этой дилеммы, люди толпятся у уличных лотков с сардинами и совершенно не замечают политического кандидата, выступающего с ящика из-под мыла.

И все же противоядия подобному пессимизму можно было обнаружить почти повсеместно. В начале 1946 года поэт Хоригути Дайгаку выразил свои чувства о преходящести изнеможения и отчаяния в следующих строках:

Страна стала маленькой

и беспомощной;

еды не найти;

постыдного - сколько угодно;

жизнь хрупка.

Перестанем горевать!

Поднимем глаза

к вершинам деревьев,

к небу!

Мало кто это прочел, поскольку опубликовано стихотворение было в новом и неизвестном поэтическом журнале, однако миллионы индивидов, каждый по-своему, действительно, переставали горевать и концентрировали внимание на определенных целях. Поражение стимулировало скептицизм и неприкрытую злобу в отношении властей. Бедность радикализировала многих рабочих. Откровенная коррупция вызывала здоровую критику. Сардонический юмор расцветал наряду с отчаянием, и на каждую личную историю об эмоциональном истощении и разбитой жизни обычно приходился пример способности к быстрому восстановлению, надежды и свершений. Настоящий ливень всевозможных публикаций последовал за снятием ограничений полицейского государства на свободы мыслеизъявления. Расцвел кинематограф. Радио вновь обрело живость. Интеллектуалы вели себя так, как будто для них не существовало завтрашнего дня. Шли споры о новых определениях "культуры", равно как и о новых формах любви, - чистой и низкой. "Декаданс" сам по себе стал провокационным вызовом старой ортодоксии.