Кому нужна эта книга?

Exegi monumentum

Если составить в одну стопку все книги, когда–либо написанные про Японию, они дотянутся почти до вершины священной горы Фудзи. Кому нужна еще одна? Читатель имеет право получить ответ на этот вопрос. Только разговор будет долгий.

Итак.

Любая профессия имеет свой фольклор. Пока профессия живет и процветает, все эти байки и предания успешно бытуют в изустной традиции и в письменной кодификации не нуждаются.

Мы не хотим сказать, что профессия «японист» уже умерла. Но некоторые тенденции все–таки налицо. Особенно если сравнить с тем, что было раньше…

Раньше японист был экзотической птицей. Стоило нормальным людям узнать, что перед ними японист, и начиналось:

-  Как по–японски будет «жопа»?

Или:

-  Так и передай: хрена им, а не острова.

И так далее.

Для поддержания  престижа  профессии начинающему японисту приходилось искать в словаре неприличные слова, развешивать по  стенам квартиры  картинки с иероглифами и кушать жидкую походную кашу палочками, выструганными из кривой коряги. Девушкам нравилось. Из всего этого рождалась если не мания величия,  то что–то близкое к ощущению собственной исключительности.

Плюс к экзотике — флер, окружавший в советское время всякого профессионально выездного в настоящую капстрану. А японисты (по крайней мере, те, которых изготавливал Институт стран Азии и Африки при МГУ) пользовались неслыханной привилегией выезжать почти на целый год по студенческому обмену еще до получения диплома и вступления в КПСС. И весь этот год, между прочим, практически бесконтрольно получать на руки инвалюту.

Да плюс к тому — особенности момента.В пору, когда авторы только выбирали будущую профессию, советское общество как раз переживало пик япономании. Проявлялась она по–разному. Продвинутые уже тогда замахивались на дзэн; прочие тусовались в знаменитом комке на Кудринской, разглядывая поверх голов «Тошибы» и «Панасоники», а вечерами крались в мрачные полуподвалы, где за червонец в месяц постигали таинства запрещенных милицией боевых искусств (до сорока мужиков в вислых тренировочных штанах на одного «сэнсэя» в кимоно из застиранной простыни). С боевыми искусствами вообще был какой–то психоз. На уроках труда под видом подарков маме к 8 марта старшеклассники стругали нунчаки — круглые и граненые, прямые и конические, на цепях, на шнурках и локонах любимой девушки. Попадались экземпляры, сработанные из унитазных ершиков.

Короче, что уж там скромничать, были, были у япониста основания считать себя эдакой белой вороной.

Но шли годы. Дули ветра истории. Ветра гнали пыль, от которых оперение стало быстро терять белизну…

В рисовом поле за окном общежития галдели  лягушки.  В воде отражалась луна и неоновая вывеска лав–отеля[1].  Советские студенты,  проходившие в Японии «языковую практику», вели между собой неспешную беседу.

— Так выпьем же за то,  — предложил один,  — чтоб однажды сюда стало можно вот просто так взять, купить билет и приехать.

Вздохнули. Выпили, точно зная, что «однажды» не  наступит никогда.

Шел 1981–й год…

Ни тостующий,  ни его собутыльники  толком не понимали тогда, за что пьют. Спустя лет десять один из участников той  попойки  наткнулся  в  токийской подземке на здоровенного американского морпеха,  имевшего у себя подмышками  двух  юных блондинок, которые  непринужденно болтали между собой на окающем русском языке. В образе той дружной интернациональной семьи материализовался простой факт: мир изменился. Япония стала доступна кому попало.

Корректнее было бы сказать «всем».  Но какая тут к  черту корректность. Никому  же  не  придет в голову корить за некорректность Остапа Бендера, когда он велел Балаганову не хватать грязными лапами  хрустальную  мечту  его детства.  Вот и здесь практически то же самое. Конечно, в этих страданиях отставного номенклатурщика нет ничего эксклюзивно японского.  Доступной стала не только Япония, но и весь мир. Только какое дело японисту до  всего мира.

Сейчас наших в Японии тысячи. Не считая традиционных дипломатов,  корреспондентов ТАСС и исследователей структурных особенностей ономатопоэтических наречий ранней эпохи Хэйан, это вольные программисты, вечные аспиранты, химики, физики, судовые агенты, кабацкие хостессы, а также сомнительные персонажи с просроченными визами.  Люди все вполне достойные. Но осадок все–таки остается. Как же: теперь любая провинциальная барышня с незаконченным средним образованием может уехать в Японию без каких бы то ни было проблем. Имелись бы длинные ноги. А мы–то, мы, как идиоты, корпели над иероглифическими словарями, прели на лекциях по научному коммунизму, погибали на экзаменах и зачетах…

Зачет по истории Японии.  Студентка идет ко дну. Но пахнет началом лета, молодая зелень скребется в окно, и экзаменатор дает слабину.  Он бросает нерадивой студентке  спасательный круг. Последний вопрос. Ответишь – свободна.

— Кто такой Миямото Кэндзи? — спрашивает экзаменатор и откидывается на спинку стула, обалдевая от собственного великодушия.

Миямото Кэндзи — это главный японский коммунист. Про него пишут в газете «Правда» и рассказывают по радио. Подними из канавы последнего ханыгу, и он первым делом расскажет тебе, кто такой выдающийся японский коммунист Миямото Кэндзи.

Студентка думает. Поднимает глаза от судорожно сцепленных на коленях пальцев. И робко, с затаенной надеждой произносит:

– Фашист какой–то?..

Но утрем слезу ностальгических воспоминаний и пойдем дальше. Итак, Япония стала доступна кому попало.

Доступный плод утратил сладость. Да, японские джипы все еще популярны среди бандитов средней руки,  а дзэн еще помогает кому–то от стрессов,  вызванных накоплением чрезмерных материальных благ, или их чрезмерным отсутствием.  Но это, пожалуй, и все, что осталось от достопамятной японофилии. Изящные боевые искусства  поблекли  в брутальном контексте новой эпохи. «Панасоники» оказались сделанными в Малайзии. Японцы оказались жуткими занудами,  заклиненными на северных территориях. Хакамада — и та давно уже  не  «японская  штучка»,  а просто Хакамада.  Почти как Сидоров,  только на один слог длиннее.

Схлынули гуру — исследователи буддизма и японской поэзии, кто мог, давно переселились на изучаемую территорию, где счастливо преподают русский язык и, хоть и сетуют на однообразие жизни,  совсем не торопятся назад под родные осины. Начинающие же японисты бросают это дело за бесперспективностью даже не доучившись.

И к чему мы пришли? Теперь, узнав,  что  перед ними японист, люди говорят «угу» и быстренько перемещаются в другой угол, где тусуется более актуальная публика. А японист стоит один и тихо себе обтекает. Если так пойдет дальше, то скоро, очень скоро японист окончательно сделается не только никому не нужен, но и неинтересен даже как носитель сокровенного знания про слово «жопа».

И вот, собравшись однажды за кружкой пива, несколько японистов, как бывших, так и худо–бедно действующих, решили: надо как–то отметиться.  Воздвигнуть памятник уходящей натуре. Лучше всего — написать что–нибудь. А то ведь жалко, ей–Богу.

Так рассудив, они ссыпали в одну кучу старый хлам, накопившийся за годы в их головах, слегка обшлепали лопаткой и на этом посчитали свою задачу выполненной. Вот вам и ответ на вопрос (если вы еще о нем не забыли), кому нужна эта книга. В первую очередь она нужна самим авторам.

Самое время предупредить: авторы  ничуть не заботились о потребностях читателя, которому по каким–то причинам, возможно, интересна Япония как таковая со всеми ее тайнами и загадками. Если вы из таких, то смело несите эту книгу в мусорный бак. Как ненужного плюшевого  мишку с оторванной лапой, завалявшегося на антресолях от прежних хозяев квартиры.

Если же вы несмотря ни на что намерены и дальше тратить время на чтение, то примите к сведению следующую информацию.

Всех встречающихся ниже японцев зовут, как правило, одинаково. Это не значит,  что везде говорится об одном и том же человеке.  Просто все изложенные здесь факты — правда (ну, или почти все или почти правда, поскольку за давностью лет кое–что приходилось довспоминать; опять же, не приврешь — не расскажешь, таков уж закон избранного авторами жанра). И авторы, не желая утруждать себя выдумыванием  каждый раз новой фамилии для маскировки реальных действующих лиц, решили использовать адмирала Кусаки из «Капитана Врунгеля», первого японца в жизни многих наших людей. 

Состав российских (советских) персонажей более пестр — по количеству букв алфавита, годных на инициалы. Но и там, где речь идет от первого лица, вовсе необязательно, что это одно и то же лицо. Считайте, что «Я» — это сокращенно от «японист». Как бы совокупный автор.

И, наконец, о пользе этой книги. Польза все–таки есть, и существенная: если положить ее на самый верх стопки книг про Японию, вершина священной горы Фудзи станет на несколько сантиметров ближе.

P.S.

Читателю может показаться, что предисловие (а это именно оно и было) вышло похожим на отпевание покойника, к тому же сильно задним числом. На самом деле мы не имели ввиду ничего подобного. И скорбь по поводу того, например, что японские кабаки наводнили хостессы из провинций б. СССР — она не всерьез. На самом деле мы считаем, что это нормально и даже хорошо. Интеграция в мировое сообщество. Если угодно, глобализация. Естественный ход мирового процесса.

Опять же, не стоит так уж всерьез принимать сетования на то, что интерес к Японии в нашей стране иссяк безвозвратно. Конечно, нет. Чтобы убедиться в этом, проверьте, сколько ссылок выдаст русский интернет на слова «манга» или «анимэ». Или зайдите в большой книжный магазин и посчитайте, сколько там наименований японской и околояпонской литературы, пусть даже половину составят творения Харуки Мураками, творческих ему успехов и долгих лет жизни.

Или прилетаешь в солнечный город Норильск и застаешь там клуб любителей икэбаны. Где и почем местные любители берут живые цветы — вопрос интересный, но не главный. Главное — что это кому–то нужно.

Come on

У С. был день рожденья. Разу­меется, не хватило.

— Щас, — сказал С. и вышел в ночь. Я решил составить ему компанию.

Автомат, продававший пиво, располагался метрах в ста от общежития иностранных студентов университе­та Токай, где проживал С. и другие советские стажеры. На велосипедах мы преодолели эту дис­танцию всего за пять минут. Еще столько же ушло на поиски щели, чтобы засунуть тысячеиеновую банкноту. Смотрели, щупали. Но щели не было. Тупой агрегат принимал только монеты.

— Щас, — сказал С. — Щас.

Он направился к ближайшему подъезду и стал трясти запертую дверь. Через некоторое время за стеклом появилась женская фигура в халате, заспанная и всклокоченная. С. попросил разме­нять тысячу. Но ему не открыли. Видимо, не по­верили, что пьяный иностранец способен только за этим ломиться ночью женское общежитие.

— Скотина, — констатировал С., вернувшись с пу­стыми руками.

Тем временем к автомату подкатил автомо­биль с двумя припозднившимися японцами. Один пошел покупать пиво. С. отчего–то решил, что ос­тавшийся сидеть располагает заветной ме­лочью. Он шустро подскочил к машине, распах­нул дверь и полез внутрь. Увидев такое, первый японец отпрыгнул от пивного автомата, ухватил торчащий зад и принялся тащить его обратно на улицу.

Дело приобретало скверный оборот. Живо пред­ставился полицейский участок, скорбный руко­водитель стажировки и комсомольское собрание.

— Не бойтесь, он не причинит вам вреда! — завопил я (на самом деле по-японски это состояло из трех коротких слогов, но смысл послания был примерно таков) и бросился по­могать японцу извлечь товарища из машины.

Взвизгнув колесами, автомобиль растворился в ночи. Мы опять остались одни во всем городе Онэ.

— Короче, — сказал С. — Сейчас едем в место, которое один я знаю.

— Все закрыто, — возразил я.

— Ехай за мной и кричи «Come on!»[2], — заявил в ответ именинник и взгромоздился на велосипед.

— Кричать–то зачем?

—    Чтобы все думали, будто мы американцы.

Дорога круто нырнула в штопор. Дальнейшее вспоминается каким–то безумным клипом. Осве­щенные пятна обочины, скачущие через дорогу столбы, С., скользящий пузом по асфальту от­дельно от велосипеда, его страшный окровавлен­ный палец, попавший под мое колесо. И все это под вой ветра в ушах и леденящий душу «Камон!»

Картина жизни вновь обрела целостность толь­ко у того самого места, которое, якобы, знал один С. Место оказалось забегаловкой на два с половиной стола. Забега­ловка работала, и это было не менее странно, чем то, что мы добрались до нее живыми.

Хозяйничала там японская бабушка с хитрю­щими глазами заправской шинкарки. Наши ка­чающиеся фигуры отразились в пруду ее лица лицемерной восточной улыбкой.

— Как обычно? — по–свойски осведомилась бабушка. Стало ясно, что не только С. знает это место, но и место неплохо знает его.

— Хай, — ответствовал именинник. Через ми­нуту на столе образовалась горячая бутылочка сакэ. Сфокусировав на сосуде неверный взор, С. схватил его и выбежал на улицу. Это было глу­по — из–за такой мелочи убегать не расплатив­шись из заведения, где тебя хорошо знают. Одна­ко С. и не думал никуда убегать. Выскочив за ним на улицу, я увидел, как, облитый светом лу­ны, он производит дезинфекцию пострадавшего пальца содержимым бутылки. Ни единый мус­кул не дрожал при этом на его мужественном лице.

Покончив с санитарной процедурой, он воз­вратился за стол и поставил бутылку на место. Поглядел на нее с минуту, снова взял и нежно на­клонил над чашечкой.

Детская обида растеклась по его лицу.

— Гад, — горько бросил он мне. — Зачем ничего не оставил?

— Это не я, — проникновенно ответил я, ощу­щая себя доктором в ЛТП[3]. — Это ты все вылил себе на палец.

С. недоверчиво повертел перед глазами повре­жденный палец. Тот все еще пах сакэ.

— Пошли домой, — сказал я.

— Нет. Возьмем еще.

Взяли еще. Потом еще. И еще. Как Винни–Пу­хи в гостях у Кролика. Только Кролик кормил да­ром. А нам выставили счет. Совокупная налич­ность не достала до обозначенной суммы при­мерно на одну треть.

— Э–хе–хе, — сказала бабушка. — Пишите, что ли, расписку.

И дала С. листочек бумаги с ручкой.

— Come on, — сказал С., склонился над столом и, высунув кончик языка, взялся за дело. Судя по на­чертанию знаков, родившихся под его пером, те­перь он хотел замаскироваться под грузина. Хотя скорее всего бабушка знала, кто он есть на самом деле. Скорее всего она также догадывалась, что не продаст этот вексель ни с каким дисконтом. Но все–таки удовлетворилась нашей страшною клятвой вернуть долг с первыми лучами солнца.

По дороге назад выясни­лось, что, как честный человек, С. не намерен до­жидаться рассвета, а рассчитается «с этой старой стервой» прям щас — только дойдет до общаги и возьмет недостающие деньги. Остановить этот пьяный бульдозер можно было лишь одним спо­собом — грохнуть по крыше карданным валом, а вала–то как раз под рукой и не имелось.

Собутыльники, как ни странно, еще не разбре­лись — они ждали не столько самого именинни­ка, сколько объяснений. Но не дождались. С. пересек комнату под негодующими взглядами, по­дошел к своему столу, выдвинул ящик, достал деньги, сунул в карман, развернулся и вышел, так и не проронив ни звука. Чтобы как–то сгла­дить ситуацию, я со значением подмигнул публи­ке. И вышел следом.

И снова освещенные пятна обочины, и снова столбы, и снова катится над спящим городом Онэ конспиративный «камон». Только на этот раз в конце пути вместо гостеприимного входа в рас­пивочную — запертые стальные жалюзи.

Жителям Онэ не суждено было сомкнуть глаз в ту безумную ночь. С. поднял кулак и исторг из жалюзей адский железный грохот.

Я уже почти смирился с тем, что остаток ночи придется провести в околотке, а остаток жизни — в должности мойщика троллейбусных колес. Но все же что–то такое в душе еще противилось дос­рочному выдворению на Родину. Отчаяние по­могло найти ниточку к сердцу за­рвавшегося дебошира.

— Слушай, — сказал я. — Вот представь себе, как уже на той неделе ты идешь в гастроном за «Жигулевским», а его там нет. Или очередь…

На следующий день мы вышли на улицу, когда солнце уже миновало зенит, и поплелись отдавать долги. Бабушка встретила у порога. Она много кланялась и благодарила, как будто это мы ссужаем ей в долг, а под конец сделала страшные глаза и шепотом сообщила, что ночью кто–то со страшной силой ломился к ней в дом. Грохот стоял...

— Ох и испугалась я, правду сказать. Думала уж полицию вызвать.

С. выслушал причитания в глубокой сосредо­точенности, как будто силясь вспомнить интерес­ный сон. Наконец, просияв, радостно ткнул меня кулаком в плечо:

— О! Так то ж мы были!

— Не мы, — ответил я одними зубами, изо всех сил улыбаясь бабушке.

— Да ладно тебе, — пожал плечами С. — Будь проще.

Бабушка повертела головой, но, так и не дож­давшись перевода, сказала:

— Ну, милости прошу. Заходите в любое вре­мя. Извините. Извините.

И, отвесив последний глубокий поклон, усеменила обратно в лавку.

Лингвистический очерк

То яма, то канава…

Труден ли японский язык? Этот вопрос окружающие за­дают японисту, наверное, чаще других. Так часто, что в конце концов некоторые японисты на­чинают в ответ грубить.

Виноваты не они, а сам вопрос — он исключи­тельно некорректен. Потому что все относительно.

Например, овладеть японским языком на уров­не «сукоси в Мицукоси» может каждый (сукоси по–японски значит «немножко», Мицукоси — на­звание сети дорогих японских универмагов; в токийской совколонии это выражение указывало на уро­вень языковой подготовки жен загранработников). Все, что сверх, зависит даже не столько от ваших личных способностей, сколько от того, как далеко вы готовы зайти. Зафиксирован случай, когда одна юная японистка вышла замуж за япон­ца не по любви и не по расчету, а лишь из одной страсти к изучаемому языку.

Теорию относительности японского языка луч­ше всего проиллюстрировать русским языком. В отличие от русского, японский язык весьма эко­номен, как японский автомобиль. Экономна грам­матика, орфография, фонетика, экономен образ­ный строй

«Сегодня — кончил, завтра — нормально» - с таким напутствием каждый вечер обращался к русским со­трудникам начальник в московском представительст­ве одной японской фирмы. Это не была старинная восточная мудрость. Это означало: «На сегодня все, завтра приходите в обычное время».

Русским японистам, в отличие от японских руси­стов, нет надобности продираться через стеклянно–оловянно–деревянные, сложноподчиненные, деепричастные и чередующиеся, а также споты­каться о бесконечные запятые.

Опять же, нормальный японец искренне не понимает, почему человеческие имена должны быть такими трудными. Если вы хотите нагадить японцу, представьтесь ему по полной.программе: «Илларион Станиславович Перверзищев». Япо­нец благовоспитанный попытается церемонно воспроизвести это целиком и, скорее всего, ум­рет. Японец находчивый в итоге редуцирует вас в какого–нибудь «Бобич–сан», но перед этим все равно изрядно напряжется.

То есть, русский, как ни крути, труднее. Так что, когда в следующий раз вы захотите спросить, труден ли японский язык, обязательно уточните, относительно чего. Тогда вы сразу сами поймете, какой это, в сущности, дурацкий вопрос.

Существенной особенностью японского языка является отсутствие звука «л». В иностранных словах японцы заменяют его на «р». «Просю на меня не ссраацся (не ссылаться), — говорил журнали­стам один японский дипломат. — Подзяаруста. До 12–ти часов на меня не ссраацся».

Порой это самое «р» переползает из устной ре­чи в письменную. Классический казус на этой почве вышел во время борьбы генерала Дугласа Макартура за пост президента США. Его япон­ские поклонники вывесили на оживленном то­кийском перекрестке огромный плакат: «We pray for McArthur erection»[4].

Японские раки

Время от времени ССОД уст­раивал просмотры иностран­ных фильмов. ССОД (Союз со­ветских обществ дружбы) был организацией, руководившей дружбой советской обществен­ности с зарубежными странами, в том числе с Япо­нией. Японские фильмы для просмотров постав­лял культурный отдел японского посольства.

—  У нас есть новое кино, — сообщил куль­турный атташе посольства молодому сотруднику ССОД. — Называетца «Японские раки».

— Какие раки? — не понял тот.

— Японские, — сказал атташе. — Ну, знаете, такие японские раки.

На том и порешили. Раки так раки.

Молодой сотрудник взялся организовывать мероприятие. Изобразил плакатным пером афишу, снизу для наглядности нарисовал зеле­ных членистоногих тварей с усиками. Обзвонил актив.

— У нас кино. Японские раки. Приходите.

— Как–как? — переспрашивали заинтригован­ные активисты.

—  Ну, знаете, такие японские раки. В общем, приходите, сами все увидите.

В назначенный день народу собралось много. Всем было интересно узнать, чем японские раки отличаются от тех, которыми они привыкли за­кусывать пиво. Из дилетантского рисунка на афи­ше это было неясно.

В зале погас свет. Запела японская флейта. На экране крупным планом появился красивый горшок. Потом зазвучала речь японского дикто­ра. Потом — вкрадчивый голос переводчика:

—  Искусство лака имеет в Японии древние традиции...

Лозунг

В вагоне поезда дальнего сле­дования господин Кусаки об­наружил плакатик. Там бы­ло написано:

ВАГОН ВЗЯТ НА СОЦИАЛИСТИЧЕСКУЮ СОХРАННОСТЬ УДАРНОЙ БРИГАДОЙ

КОММУНИСТИЧЕСКОГО ТРУДА

Или что-то в подобном духе. Когда-то таких объявлений висело много по всей стране.

Кусаки заинтересовался и попросил меня перевес­ти. Я сразу представил, что меня ждет, и поду­мал, что легче будет господина Кусаки убить и выбросить с поезда. Однако преодолел искуше­ние и принялся слово за слово переводить идиот­ский лозунг. Господин Кусаки приготовил ручку с блокнотом.

Минут через пять я закончил. Кусаки перечи­тывал заметки в блокноте, напряженно шевеля губами.

— Я не понимаю, — признался наконец он. — Какой в этом смысл?

Я попытался отыскать смысл. Это было нелег­ко, но все же я сформулировал:

—  Короче говоря, они обещают беречь этот вагон.

— Беречь — это как?

— Ну, то есть не ломать, не портить.

— А «они» — это кто?

— Бригада. Которая здесь работает.

Глаза господина Кусаки полезли на лоб. Он был не в состоянии с ходу уразуметь, как это бри­гада обещает не ломать вагон, вверенный ее об­служиванию. Элементарная логика подсказыва­ла ему, что раз о подобном почине сообщают большими буквами на плакате, значит везде, где такого плаката нет, дела обстоят ровно наоборот.

— Я не понимаю, — беспомощно сказал госпо­дин Кусаки. — Почему они обещают не портить вагон?

— Потому что они — бригада коммунистиче­ского труда, — устало пояснил я.

—  Коммунистического — значит они работа­ют бесплатно? — спросил Кусаки, слегка знако­мый с азами марксизма. Пожалуй, в этом был путь к спасению, потому что забесплатно и прав­да достаточно ничего не ломать, и в этом даже будет нечто от подвига. Но я не мог столь нагло пойти против истины и потому возразил:

— Нет. Они получают зарплату.

—  За то, что ничего не ломают? — догадался Кусаки.

Уподобить бригаду коммунистических удар­ников шайке рэкетиров — это уже было чересчур.

—  Да нет. Они еще что–то делают. Наверное, — опять возразил я. Кусаки–сан кивнул, явно ожи­дая продолжения.

— Но делают так, чтобы при этом беречь ва­гон, — закончил я, физически ощущая, как меня все сильнее засасывает трясина словесного аб­сурда.

— А–а! — неожиданно просиял Кусаки. — Эф­фективность использования основных фондов! В Японии то же самое. Хоть и капитализм.

— Именно! Точно! — воскликнул я, облегчен­но выдохнул и утер пот со лба.

Кусаки снова сверился с блокнотом.

—    Только вот еще непонятно. Что значит «со­циалистическая сохранность»?..

Договоримся о терминах

— За указанный период, — буб­нил докладчик, — нашим строи­тельным управлением возведе­но объектов в количестве...

Японцы прилежно скребли ручками в блокнотах. Д. пере­водил. Д. был раздражен, как только может быть раздражен человек к концу недели непрерывной работы с делегацией японских строителей. Его достали марки бетона, достали арматура и ке­рамзит, погонные и квадратные метры. Его до­стало решительно все.

— Освоено средств на сумму...

Тут Д. почувствовал, что выходит из–под собст­венного контроля. Требовалось выпустить пар не­медленно, пока процесс не зашел слишком далеко.

—  Простите пожалуйста, — прервал он док­ладчика, — что значит «освоено»? Поясните. Я бо­юсь, японцам это будет непонятно.

Докладчик сделал досадливую мину.

— Освоено — это значит... — запнулся он. — Это значит освоено.

И покраснел.

—  Все же не очень понятно. Это что значит, «потрачено»?

От такого предположения докладчик покрас­нел еще сильнее.

—  Ни в коем случае! — возвысил он голос. — Это значит... Ну как вы не понимаете?

—    Я–то, может, понимаю. Но вот они...

Японцы перестали записывать и внимательно прислушивались к дискуссии.

—  Послушайте, — рассердился докладчик. — Что вы, в самом деле. Раз понимаете, так и пере­водите.

—  Если я переведу так, как я понимаю... — значительно сказал Д.

—  Найдите слова. Вы переводчик, в конце концов.

—  Может, «израсходовано»?

—  Вы срываете мероприятие! — прошипел докладчик.

—  Я хочу, чтобы вас правильно поняли.

—  Ну как осваивают капиталовложения?

—  Я не знаю.

—  Их конкретно осваивают. Берут и осваивают.

— Хм–м...

—  Что, в Японии не осваивают капиталовло­жения? — нашелся докладчик.

Д. на секунду задумался, а потом сокрушенно ответил:

—  Нет. В Японии строят.

—  Ну так скажите: «освоено в целях строи­тельства».

—  Не пойдет. А сколько — не в целях? Пони­маете? По логике.

—  Скажите: «потрачено с пользой».

—  С пользой для кого?

—  Вы нарочно! Я напишу на вас жалобу! — вскипел докладчик.

—  Молодой человек! Что вы здесь устраивае­те! — пришел на помощь докладчику один из присутствовавших соотечественников.

—  В самом деле... — поддакнул кто–то еще.

— Хорошо. Я переведу «потрачено с пользой».

—  Нет! Подождите. Ладно, скажите... Скажи­те: «употреблено с пользой для строительст­ва». Все?

«Все?» — переспросил Д. свою душу. «Пожа­луй», — умиротворенно ответила душа.

—  Объем инвестиций составил... — пе­ревел Д.

Теперь он чувствовал себя гораздо лучше.

Конфуз

Это случилось во время международной экспедиции по местам боевой славы, организованной монгольскими товарищами к 50–й годовщине событий на Халхин–голе. Замечательное, надо сказать, было мероприятие. Участники похода из СССР, Монголии и Японии жили в настоящих юртах, пили настоящий кумыс и пользовались настоящими голубыми унитазами, которые стояли прямо на земле в деревянных кабинках посреди бескрайней степи. Никакой канализации к тем унитазам, естественно, подведено не было. Зато были подведены деревянные мостки, на которых поскользнулась и сломала руку известная актриса Вия Артмане (член делегации), но не уехала, а в военно-полевых условиях наложила гипс и носила его с неподражаемой грацией. А проблему с унитазами решил местный комсомольский вожак Гомболдт, указав дорогу к близлежащей военной части с нормальным военным очком.

Как–то раз тот же самый Гомболдт организовал для советских и японских журналистов выезд на границу с Китаем. Две цивилизации расселись против друг друга на узких лавках вдоль бортов грузовика и стали взаимно вежливо улыбаться. Впрочем, продолжалось это недолго — как только машина тронулась по степной дороге, стало не до улыбок. Представьте себя внутри работающего миксера, и вы поймете.

Японцы держались молодцом. Они сосредоточенно молчали, вцепившись в край жесткой доски. Хуже всех приходилось телевизионщику – он не мог ни во что вцепиться, потому что обе руки были заняты камерой, и порхал вверх ногами под тентом, то и дело рискуя вылететь наружу. Но при этом тоже сосредоточенно молчал.

А между тем один из тех японцев был на самом деле японкой. В какой–то момент она не удержалась на лавке и, подлетев на очередном ухабе, приземлилась прямо на одного из наших. Кротко извинилась и вернулась на место.

— Ну, старик, это она неспроста, — сказал кто–то, кажется, корреспондент «Комсомолки».

— Лови момент! — добавил другой.

И понеслось. Язык не поворачивается даже в общих чертах воспроизвести все то, что было выкрикнуто — надо же было переорать ревущий мотор и грохот колес по ухабам — по поводу достоинств и недостатков этой конкретной дамы, а также японских женщин вообще. Оглядываясь назад, думаю, что виной тому был не столько низкий моральный облик советских журналистов, сколько свежий воздух, напоенный запахом степных трав. Безумное родео в кузове армейского грузовика тоже будило в душах определенную дикость. Ну и, плюс к тому, монгольская водка, которую наши, если честно, употребляли не просыхая. 

Обсуждение полового вопроса на наглядных примерах продолжалось до конца пути.  Наконец, потирая ушибленные места, пассажиры полезли из кузова. И тут же вновь напомнила о себе главная халхингольская напасть — комары.

— Эй, мужики, “Тайга” у кого–нибудь с собой? — жалобно воззвал кто–то. Если кто–нибудь не знает, “Тайга” и еще одеколон “Гвоздика” —  это были единственные репелленты, доступные гражданам в Советском Союзе.

Тут от кучки японцев  отделился один, подошел, протянул тюбик и сказал на почти чистом русском языке:

— Подзяаруйста. Это хоросий средство.

Господин Беззаказа

Сейчас, когда великий и могу­чий язык оккупантов в незави­симой Балтии уже основатель­но подзабыли, бывает занятно наблюдать, как японец говорит на русском языке с эстонцем, литовцем или латышом.

Оказавшись по делам в Риге, господин Кусаки зашел в бизнес–центр. В фойе первого этажа располагался «ресепшн», за стойкой которого рас­полагалась юная ресепционистка.

— Мне надо пройти в офис фирмы N–Ltd., — обратился к ней по–русски господин Кусаки. С русским языком у гордой дочери Балтики дела обстояли совсем плохо. Но все–таки с грехом по­полам ей удалось сформулировать вопрос, дого­варивался ли уважаемый визитер о встрече.

— Нет, не договаривался, пришел просто так, — сказал Кусаки–сан и, получив в ответ долгий за­думчивый взгляд, повторил: — Не до–го–ва–ри–вал–ся. Я сам. Я — без за–ка–за.

Девушка понятливо кивнула и сделала ка­кую–то запись в толстой амбарной книге. Потом

подвинула ее господину Кусаки, жестом предло­жив расписаться.

«Mr. Bezzakaza», — прочел он в графе «имя посетителя».

Убить клиента

— Позвольте представиться: Илья Ильич Лялин.

— Ирья Ирьич Рярин, — пе­реводит переводчик.

— ИЛья ИЛьич ЛяЛин, — с нажимом повторяет Илья Ильич, сверля переводчика недобрым взглядом.

А шел бы ты, Илья Ильич…

Конечно, на самом деле вслух переводчик ничего такого не произносит, потому что это было бы непрофессионально. А хочется. Особенно когда клиент учит, как правильно произносить «Ленинград», «Ельцин» или другие знакомые ему на слух слова, содержащие злополучную букву «л». Или когда считает себя по меньшей мере Шекспиром.

Помнится, на одной важной встрече некий высокопоставленный японец сформулировал очень витиеватую фразу. На русский переводил тоже японец. Фраза вызвала у него затруднение, но в итоге он справился:«Я счастлив находиться в городе Иркутск, который рядом прекрасное озеро Байкал имеет как мать родную».

Но высший пилотаж в искусстве изведения переводчика – это выпить водки и начать рассказывать идиотские анекдоты про японцев.

Приезжает, значит, японец из России домой и рассказывает:«Русские – самые богатые люди на свете.» «Да ну?»… (Пауза для перевода). «Точно. Пришел это я однажды со своим русским другом к нему в гости. А там жена. Он и говорит жене: «Жена, дай денег»… (Пауза для перевода; рассказчик многообещающе ухмыляется). А она ему:«Иди накуй». Гы–гы–гы…

Пауза для перевода. Малиновая морда рассказчика трясется от смеха. Похоже, этот анекдот – лучшее, что было в его жизни.

Поубивал бы…

Визитная карточка

Жил да был один японский биз­несмен. Будучи абсолютно нор­мальным японцем, он в жизни своей не имел ни малейшего отношения ни к России, ни тем более к русскому языку. Но все хорошее когда–то кончается: судьба таки занесла его в нашу удивительную страну.

Будучи, как уже сказано, нормальным япон­цем, этот господин не мыслил своей жизнедея­тельности без визитных карточек, а потому перед отъездом заказал их штук двести для начала. На одной стороне все должно было быть по–япон­ски, а на другой — по–русски. Бизнесмен, как ви­дим, серьезно настроился на расширение дело­вых контактов.

В японской типографии заказ, разумеется, при­няли.

Тут надо сказать, что фамилия у японца была под стать ему самому — вполне нормальная япон­ская фамилия. Если писать по правилам япон­ско–русской транскрипции — Ёбуути (хоть и слегка забавно для русского уха, но как–то еще туда–сю­да). Типография, конечно, этих правил не знала и привлекла «консультанта».

Что «Ё» в итоге консультантских трудов лиши­лось точек — в том, возможно, виноват не столь­ко сам консультант, сколько обычный процессор японского производства. Однако никакой про­цессор не мог заставить консультанта писать «ч» вместо «т». Тем не менее он это сделал. Результат мы предлагаем читателю додумать самостоятельно.

Наш японец прожил в счастливом неведении примерно год. За это время он заимел мнение о русских партнерах как о прекрасных людях, всегда воспринимавших его очень тепло и душев­но. Г–н Ёбуути уехал из Москвы буквально через неделю после того, как кто–то (очень нехороший человек) объяснил ему настоящую причину ис­креннего веселья русских при обмене визитками.

Очерк двусторонних отношений

Осоросия

«Осоросия» - это такой каламбур: с одной сторо­ны, похоже на «Россию», с другой стороны, «осоросии» по–японски значит «страшный».

Это к тому, что особой любви между нами никогда не было. Так повелось исстари — с того момента, когда японцы впервые обнаружили, что помимо при­вычных корейцев с китайцами под самым боком, в непролазном лесу завелся кто–то еще, с водкой, ружьем и неясными намерениями. Худшие опа­сения, как известно, обычно сбываются. Из леса действительно поперли неприятности, от бело­крылых «Юноны» и «Авось» до — относительно свежий случай — какой–то неопознанной хрено­вины, похожей на огромное корыто с надписью русскими буквами типа «Не влезай, убьет» (хре­новина болталась у японских берегов, воняя ма­зутом и наводя страх, потом наши военные нако­нец признались, что это их имущество). Что каса­ется «Юноны» и «Авось», то японцам они извест­ны вовсе не романтическим плаванием к берегам Калифорнии, где русский дворянин Резанов со­блазнил юную дочь испанского наместника. Они им известны пиратским набегом на мирные япон­ские поселения на Курилах в 1807 году.

Противная сторона, впрочем, тоже не отличалась кротким нравом. Например, еще на заре двусторонних отноше­ний, в 1891 году наследный принц Николай (бу­дущий император Николай II) во время визита в Японию подвергся нападению и был ранен в го­лову самурайским мечом.

Со временем дела шли только хуже: кейсер «Варяг», Сергей Лазо, Халхин-Гол, военный союз с США, незаконный рыбный промысел. С нашего стола – сибирский плен, северные территории, южнокорейский Боинг, обстрелы судов, ведущих незаконный рыбный промысел – в том числе с летальным исходом.

Были ли мы с самого начала обречены на та­кие, как говорят дипломаты, непростые отноше­ния? Безусловно, да.

Судите сами: тайга, тайга, тайга, сопки, медве­ди, мороз, случись что — не доорешься, и вдруг (бац!) откуда не возьмись, без перехода, в жуткой плот­ности на квадратный километр — самураи, пана­соники, суси, каратэ, хайвеи, небоскребы, тойо­ты, икэбана, тамагочи, харакири, дома из бумаги, Акира Куросава, пагоды, хайку, дзэн–буддизм, император, японский язык и триллионы иен. От­куда взялось — непонятно совершенно. Словно чудо–юдо рыба–кит со своим городом на спине заплыла на мелководье да так и сдохла, удобрив собою процветание со­вершенно посторонней цивилизации.

То есть, со всеми соседними народами — от ки­тайцев до финнов — у нас найдется хоть что–то да общее. Здесь же вообще практически ничего. Интенсивная и экстенсивная цивилизации — при­чем в крайних своих проявлениях — контачат без всякого буфера. И чего вы после этого хотите?

Некоторые циники полагают, будто все про­блемы оттого, что мы не можем сделать друг на друге хороший профит. Будто если б могли, то и никакого территориального вопроса бы уже не существовало, потому что толпы японских бизнесменов, ломанувшись в Россию, по пути втоптали бы все Курилы в морское дно. Ведь про­стили же японцы Штатам Хиросиму и Нагасаки.

А все почему? — спрашивают циники и сами же отвечают: — Бабло.

Так вот, мы не подписываемся под такой мер­кантильной точкой зрения. Мы по–прежнему сто­им на том, что во всем виноват не презренный металл, а судьбоносная предопределенность. Это, согласитесь, куда благороднее.

(продолжение следует)

Пятая колонна

У одной дамы в детстве был лю­бимый кот. У кота была смеш­ная кличка Банзай. Однажды кот убежал. Тогда девочка вы­шла из дома, встала посреди двора и стала громко–громко кричать:

— Банза–ай! Банза–ай!

Она была совсем маленькая, не слушала радио, не читала газет и не знала, что недавно самураи перешли у реки границу далекой Монголии, ко­торой Советская страна пришла на помощь, и те­перь там происходит война…

Показательная сделка

Почему японцы не хотят с нами экономически сотрудничать? Сколько мы им твердили про ресурсы, про естественную вза­имодополняемость экономик и неиспользованный потенциал. Сколько раз грозили: «Смотрите, не опоздайте на поезд!» Сколько ставили в пример шустрых ко­рейцев с китайцами. Без толку. Инвестиции — только под госгарантии. Товар — только по пред­оплате. Хоть кол на голове теши.

Ну да, имели место отдельные негативные мо­менты. Ну, было дело, выкидывали японских ин­весторов из списков акционеров — не то банди­ты, не то местные власти, кто их разберет. А что делать? Предпринимательские риски. Волков бо­яться — в лес не ходить.

Кусаки–сан не боялся еще в то время, когда у нас в помине не было никаких инвесторов и ак­ционеров. Он был предпринимателем с острова Хоккайдо, самого северного острова Японии и са­мого близкого к России, а в описываемые времена — к Советскому Союзу. Подобно многим пред­принимателям, помимо зарабатывания денег он лелеял в душе некую высшую цель, а именно — посредством своего бизнеса крепить узы дружбы с расположившейся по соседству великой держа­вой. В то время как экономические связи Хоккай­до, не говоря об остальной Японии, с Советским Союзом неуклонно хирели, он искренне верил в то, что это возможно, и хотел вдохнуть такую же веру в своих соотечественников. Для этого он придумал специальный показательный проект, который должен был продемонстрировать всему острову, что со Страной Советов все–таки можно вести дела на уровне современных стандартов.

Идея заключалось в том, чтобы закупить у нас партию леса для нужд местного строительства. Собственно говоря, лесом мы с японцами торго­вали давно. Но с некоторых пор они стали пере­ключаться на других поставщиков, и не только от вредности. В частности, из Канады, хоть она и дальше, тот же лес приходил не в при­мер в более пристойном виде — должным обра­зом подсушенный, сортированный, упакованный, очищенный и без всякого мусора, а то и вообще готовыми полуфабрикатами.

Господин Кусаки рассудил, что как минимум на это сверхдержава, запустившая Гагарина, спо­собна. Надо только провести небольшую разъяс­нительную работу. Он активно встречался с пред­ставителями советских внешнеторговых органи­заций и втолковывал, что именно от них требует­ся: как следует подсушить, очистить, упаковать и так далее. Наши инициативу поддержали, как поддерживали вообще всякую международную показуху. К тому же Кусаки–сан финансировал это дело из собственных средств. Отчего не поддержать.

Короче, навалились всем миром, и в назначен­ный день в порт Хакодатэ без задержки прибыл советский лесовоз с купленным деревом. Товар был должным образом подсушен, сортирован, упакован, очищен, почти без всякого мусора и на­личествовал точно в оговоренном количестве.Все хорошо.

Только было дерево не той породы.

Очевидцы рассказывали, что господин Кусаки рыдал у причала.

Как заметил (совсем по другому, правда, пово­ду) один торговец подержанными машинами, имев­ший дело с нашими моряками, а контору — на задворках портового города Ниигата, «одного не пойму: почему у вас все такие умные, а толку ни­какого?»

Военная тайна

Любили советские граждане ез­дить в Японию. Возможность эта выпадала, как правило, на­чальникам выше среднего уров­ня. И такое приятное впечатление производила на них Страна вос­ходящего солнца, что теряли они там всякую па­мять и осторожность и несли на радостях черт знает что. Случалось выдавать и военную тайну. Кто от избытка чувств, кто от гордости за родную страну («У нас есть такие секреты!..»).

В году не то 84–м, не то в 85–м довелось мне со­провождать одну делегацию. В ней участвовал директор Николаевского судоремонтного завода. Делегатов повели смотреть аналогичный японский завод. Как и у нас в свое время, у японцев было принято демонстриро­вать иностранным гостям свои достижения. Одно из таких достижений и предстало перед глазами делегации — станок с числовым программным управлением.

— Благодаря ЧПУ этот станок может обрабаты­вать деталь одновременно в трех плоскостях, — сообщил японский экскурсовод.

— Что–то слабовато, — хмыкнул директор су­доремонтного завода. —Старье нам показывают.

— Неужели? — усомнился я.

— Конечно, фуфло! Ты им так и переведи!

— Вот наш директор сомневается, что это дей­ствительно самый современный станок, — сделикатничал я.

— Современный, очень современный, — заве­рил японец.

— За кого они нас держат?! — не на шутку ра­зошелся судоремонтный директор. — Да у меня на заводе стоит их же — японский — станок. «Тошиба» называется. Так он одновременно в пяти плоскостях работает! А это — фуфло!

Тут я отчетливо вспомнил историю, которую поведал бывший однокурсник, работавший в од­ной из советских внешнеторговых организаций. Оказывается, металлообрабатывающие станки, которые продавали нам японцы, были не вполне то, что надо. То есть, сами по себе станки нор­мальные, но программное обеспечение у них ус­таревшее. А самое совершенное нам не продава­ли — на то существовали ограничения КОКОМ[5], созданные против утечки передовых западных технологий. «Но есть, — говорил одно­курсник, стуча пивной кружкой по столу, — у нас специальные люди, которые тайно возят через границу про­граммное обеспечение для станков с ЧПУ». — «Ух ты!» — подумал тогда я. И забыл. И только сейчас эти самые специальные люди нарисовались в моей голове, и я почувствовал се­бя одним из них на переднем рубеже.

— Нет, ты им переведи, — не унимался крас­ный директор. — Их фирма «Тошиба» давно уже производит станки, которые обрабатывают в пя­ти плоскостях. И у меня на заводе есть один та­кой. Нет — два.

—  Директор интересуется... — медленно на­чал я, осторожно подбирая слова. — ...Он слы­шал, что фирма «Тосиба» уже делает станки с ЧПУ, способные работать одновременно в пяти плос­костях. Это правда?

Тут уже пришла очередь замяться экскурсово­ду. Он начал мычать, мямлить и бегать глазами.

—  Ага! Что я говорил! — еще больше распа­лился директор.

В воздухе запахло международным сканда­лом, однако положение спас глава делегации. Он, похоже, тоже что–то такое почуял и, похлопав по плечу директора, успокоил:

— Хорошо–хорошо, все равно ты у нас самый лучший, и завод твой самый лучший... Пойдем, не задерживай. А то на прием опоздаем.

А скандал таки разразился, и был тот скандал грандиозен. Через несколько месяцев после опи­санного путешествия в первополосных заголовках мировой прессы замелькало название японской фирмы «Тосиба–кикай». Американцы каким–то образом узнали (не ина­че «мой» директор опять где–то подсуетился), что эта фирма в обход правил КОКОМ поставила в СССР станки с передовым ЧПУ. На этих стан­ках в Союзе вытачивали так называемые «бес­шумные» гребные винты для атомных подвод­ных лодок, что стало предметом головной боли для агрессивного блока НАТО во главе с Пента­гоном. Шум от бесшумных винтов не стихал целый год. На Западе бед­ную «Тосибу» измазали дегтем и вываляли в перь­ях, мы же врали, что все это вранье и антисоветская пропаганда.

Какую роль в этом деле сыграли откровения судоремонтника, судить на самом деле трудно. Может, и никакой. Но все равно я с гордостью ощутил личную причастность к большой заку­лисной геополитике.

Эти японцы…

Как–то раз одному «большому» советскому де­легату японцы не успели по какой–то причине оформить визу. Остальным членам делегации ус­пели, а ему почему–то нет. Так вот, в день вылета этот товарищ стоял над душой у референта, гото­вившего отъезд, пока тот разговаривал по теле­фону с японским посольством. В принципе, дав­но уже было ясно, что товарищ никуда не летит, но он все наседал.

«Что они там себе позволяют — эти япон­цы!? — рычал он. — Скажите им, что уже состоя­лось решение инстанции! Они что, не понимают? Так объясните им, что это ЦК КПСС — высшая инстанция! Пусть дают визу немедленно! Я с ни­ми еще разберусь!»

Провокация

Случилось это на Украине. Японская делегация возвращалась в Киев после осмотра передового колхоза, а может, и не колхоза, но точно чего-то передового. Путь был неблизкий, по дороге приспела нужда. А стояла зима, густо сыпал пушистый снег, ограничивая видимость. Пассажиры вышли из машины и двинулись к деревьям, которые росли вдоль дороги.

Вообще у японцев в таких случаях сильно далеко отходить не принято. По крайней мере, раньше было так, без затей.

Вот и на этот раз японцы наши выстроились в одну шеренгу, впереди угадывается необъятное поле, в небе весело кружится снег. Но тут, в самый разгар процесса, в атмосфере что–то переключилось, и снег прекратился. Как отрезало. И взорам гостей открылся серый силуэт локатора. Он был столь огромен, что, казалось, нависал над головами, хотя находился далеко от дороги.

Представьте себе картину: напротив секретного объекта выстроились в таком вот виде граждане капстраны, которая к тому же, как всем известно, является союзником американской военщины. Стоят и  бросают дерзкий вызов могуществу советской державы. Между прочим, в свое время события на острове Даманском тоже начались с того, что хунвэйбины вытворяли в сторону наших пограничников всякие непотребства.

Однако японцы, разумеется, не имели ввиду ничего подобного. Они вообще не поняли, на что замахнулись, а просто тихо удивились, завершили начатое и пошли к машине за фотоаппаратами.

А там уже майор. Проверяет у водителя документы. Да не один, а с двумя автоматчиками.

Слава Богу, в итоге никто никого не арестовал. Майор оказался вменяемым человеком и в конце концов поверил, что японцы ни за чем не шпионили, а совсем наоборот. Свежие следы на белом снегу подтверждали их показания. Горкомовская «Волга» тоже, конечно, сыграла свою роль. Ну и, конечно, что фотоаппараты в машине оставили.

Очерк двусторонних отношений (продолжение)

Есть друг, и он пришел издалека. Разве это не радость?

(восточная мудрость)

И все же не стоит рисовать на­ши отношения с великим вос­точным соседом одной черной краской. Были и в них светлые моменты. Было время, читали японцы Чехова, Достоевского и Толстого, спасали наших зэков из тонущих у их бе­регов колымских конвоев. Сходили с ума по Гагарину. Было — лечили мы их от эпиде­мии полиомиелита своей уникальной вакциной. И шло к нам эшелон за эшелоном замечательное промышленное оборудование «Made in Japan» для всесоюзных ударных строек..

 Никоим образом не хотим умалять заслуг нынешнего поколения. Например, в прежние времена никому и в дурном сне не примнилось бы, что Тойота станет собирать у нас свои автомобили. А вот поди ж ты. Или дальневосточный нефтепровод, который тянут из Прибайкалья аж к Тихому океану. Правда, дотянут или бросят где-нибудь на китайской границе – пока неизвестно, но спору нет, проект.

По части духовной тоже не так все плохо.  Есть сведения, что количество японских студентов, желающих изучать русский язык, снова растет (пусть и практически от нуля), а их умение писать русские буквы вызывает у сверстников неподдельный нтерес: «Прикольно!» А еще в Японии с успехом отметились Чебурашка и группа «Тату». Кто–то может сказать, что Толстой и Гагарин были более достойными представителями Отечества на японской земле, однако тут уж выбирать не приходится.

Так и живем. Мы им нефть - они нам «Тойоты». Мы им татушек – они нам покемонов. Нормально. Но как-то прагматично.  Говорят, прагматично – это хорошо. А то вот раньше, понимаешь, тратили немереные ресурсы на продвижение по миру единственно верного учения – и что толку?  Может, оно и так. А только, воля ваша, было в этом что-то эпическое. Трудились не покладая рук на благо дружбы со Страной восходящего солнца МИД, ССОД, ВЦСПС, ЦК ВЛКСМ, АПН, Московское радио, а также между­народный отдел ЦК КПСС, не считая КГБ и ГРУ и Бог его знает каких еще аббревиатур. Плыли корабли дружбы, порхали белые голу­би, звучали клятвы мира и колокола тревоги. Где это все сейчас?

Но и то, что было, не прошло на­прасно. Потому что совместно выпитое сближает народы. А выпито в процессе наведения мостов дружбы было ой как немало.

Смертельная клятва

Однажды в руководящие ин­станции города Новороссийска пришла спецбумага. В ней сооб­щалось о приезде большого ко­личества японцев (около 500 че­ловек) с целью дать «клятву мира». Новороссийск был избран для клятвоприношения как место, в непосредственной близости от которого разворачивались события из книги «Малая земля» Л. И. Брежнева.

Мероприятие именовалось торжественно: «Кры­лья дружбы». Как мы увидим, название оказа­лось пророческим.

В той спецбумаге, помимо всего прочего, со­держалась небольшая, но очень важная припис­ка: «Вопрос согласован в международном отделе ЦК». За упущения в исполнении приказа с такой пометкой можно было лишиться многого из дра­гоценного набора номенклатурных благ. Поэто­му партийно–административная машина закру­тилась немедленно. В том числе товарищ К.

Он был горяч, молод и полон инициативы. Он ходил по начальству, согласовывал, звонил, утря­сал и так отчаянно мельтешил., что за несколько дней каждый из 500 собравшихся на клятву япон­цев хорошо узнал его в лицо.

Помимо чисто административной активности К. проявил недюжинную творческую выдумку. По сценарию мероприятия среди участников предполагалось распространить антивоенные листовки на русском и японском языках. Так вот, К. придумал не раз­дать их банально, а пролить дождем с неба в куль­минационный момент клятвы. Он, разумеется, обговорил это с руководством. Руководство по­чин поддержало: «Подключим военных. Листов­ки уже готовы — 30 000 штук в двух мешках». То есть по нескольку десятков на одного участника.

И вот настал торжественный день клятвы не воевать никогда, ни с кем и ни под каким видом. Всех японцев и массовку из советских граждан отвезли на какую–то занюханную площадку у мо­ря. Не иначе именно на ней геройствовал ко­гда–то генеральный секретарь — объяснить вы­бор места иными причинами было весьма за­труднительно: оно было чрезвычайно неудобное, тесное, зажатое между морем, бьющимся в ог­ромные валуны, и шоссе с непрерывным потоком машин. Народу нагнали много, и все стояли впри­тирку друг к другу.

В назначенный срок низко над головами со­бравшихся завис вертолет. Ничего не подозревав­шая толпа недоуменно уставилась в небо. Двер­ца вертолета сдвинулась вбок, оттуда появилась взлохмаченная голова, а потом половина туловища человека в военной форме. Человек обвел глаза­ми сборище пацифистов и начал делать руками гребущие движения, как будто собрался поплыть брассом по воздуху. Потом попытался объяснить что–то важное на словах, судя по выражению его лица, нецензурных, но из–за работающего винта ничего не было слышно. Народ проняло лишь после того, как из двери вертолета показался край огромного мешка. Все шарахнулись в сторо­ны. Началась давка. У К., наблюдавшего за происходя­щим с трибуны для руководства, поплыло в гла­зах. Воображение уже рисовало ему десятки рас­топтанных и задавленных борцов за мир, которые даже не успели дать торжественной клятвы.

К счастью, обошлось без жертв. Мешок тяже­ло ухнул на землю, лопнул, и образовалась боль­шая куча листовок. Ветерок начал понемногу сду­вать их с верхушки в море.

Вертолет, однако, не улетел. За несколько ми­нут его снесло метров на десять в сторону. Тот же человек продолжал грести руками и вырази­тельно шевелить губами. Народ был уже ученый и быстро очистил широкий круг на новом месте, куда шлепнулся второй мешок, также никого не прибив и превратившись в такую же кучу бу­мажек.

Отбомбившись, вертолет улетел. Над площадью повисла ошеломленная тишина. Первым опом­нился самый большой начальник. Повернувшись к К., он прошипел: «Скажи им, что митинг окон­чен. Пусть разбирают листовки и по автобусам!» Бедный К. заорал срывающимся фальцетом:

«Товарищи господа!..»[6]

 Одуревшие от воздушно­го сюрприза японцы, забыв про так и недодаденную клятву, стали послушно брать по листочку и расходиться.

После всех переживаний К. остро захотелось освежиться. Радостное оттого, что никто не по­гиб, начальство пошло навстречу и даже выдели­ло ему машину, чтобы съездить на пляж. Пляж находился неподалеку — узкая полоска берега вдоль все того же шоссе. Машину пришлось по­ставить на стороне, противоположной от моря. Чтобы не оставлять вещи без присмотра на бере­гу, К. разделся прямо в автомобиле и в одних се­мейных трусах пересек дорогу на зеленый свет светофора. Искупавшись, вернулся к переходу и снова стал ждать зеленого. Но зеленый поче­му–то не зажигался. Вскоре К. понял причину. Издалека послышался вой милицейской сирены, и вот показались автобусы с японцами. Голый К. стоял у светофора, вода сиротливо стекала с его трусов. Японцы из первого же автобуса сразу его признали и приветственно замахали руками. Второй, третий, четвертый... Всего 15. Так мимо проехала вся японская делега­ция, радостно галдя, показывая пальцами и фотографируя.

Корабль дружбы

В свое время не существовало, пожалуй, такого япониста, ко­торый не побывал бы хоть пару раз в Хабаровске. Дело в том, что из больших городов совет­ского Дальнего Востока только он был доступен для иностранцев и в этом каче­стве служил популярной площадкой для контак­тов советско–японской общественности. В частно­сти, в Хабаровск из Японии время от времени на­ведывались так называемые «Корабли Дружбы» (это была такая специальная форма демонстра­ции японцам нестрашности Советского Союза). Точнее, пассажиры кораблей приезжали поез­дом — сами корабли оставались в Находке.

В программы визитов «К. Д.» непременно вхо­дили разнообразные митинги добрососедства, мар­ши мира и т. п. Корабли приплывали большие, что обеспечивало мероприятиям необходимую массовость. Соответственно, на обслуживание не­сметных полчищ дружелюбных и просто любо­пытствующих японцев мобилизовались большие силы переводчиков.

В их число однажды угодил японист Р. С са­мого начала он сошелся с компанией молодых японцев, которые приплыли не столько дружить, сколько пить водку, и большую часть первой но­чи в Хабаровске провел с ними в гостиничном но­мере за поглощением того, что пережило дорогу от Находки.

На следующее утро было запланировано шест­вие по центральной улице Хабаровска с митин­гом на главной площади. Р., находясь в состоянии глубочайшего похмелья, брел вместе с процессией по нескончаемой улице Карла Маркса. В огромной толпе шли специально обученные группы крику­нов, ритмично скандировавших: «Хэй–ва! Юу–дзёо!» («Мир! Дружба!»). Всю медленную дорогу слова эти тяжелым молотом били по больной голове Р.

Наконец толпа вылилась на площадь. Вперед выдвинулись молодые советские мамаши с коля­сочками (символ нового мира, алчущего истин­ной дружбы), и действо началось. Мероприятие грозило затянуться часа на полтора. Предполага­лось прослушать десяток речей и принять обра­щение ко всем с призывом дружить. Страдания Р. несколько облегчало то, что на данном этапе лично для него никакой работы не предвиделось. Поэтому он расслабился и не заметил, как рядом возник один ответственный работник.

Работник что–то пробормотал и растворился в толпе. Р. несколько раз повторил про себя

прозвучавшие над ухом слова, силясь постичь их смысл. Когда до него наконец дошло, он понял, что погиб. В результате какой–то организацион­ной неувязки, ему предстояло переводить речь самого главного, самого почетного пассажира «К. Д.» — профессора какого–то японского уни­верситета. Р. застонал от невыносимости бытия и двинулся к трибуне. На свою беду, он был от­ветственным человеком. Умный на его месте ска­зался бы больным и остался в гостинице.

Цепляясь руками за перила из гру­бо оструганного дерева, Р. неверными шагами взошел на низенькую трибуну, словно на эша­фот, и робко пристроился за спинами руковод­ства. Однако вездесущий ответственный работ­ник заметил его, взял за руку и вытащил к самому краю. Там уже стоял японский профессор, и ве­тер развевал его благородные, но редкие седины. Р. прикинул, что будет, если его поведет и он рухнет вниз. На всякий случай он сделал полшага назад. Однако ответственный работник, видимо, истолковал этот маневр как проявление малоду­шия и двумя руками подтолкнул Р. вперед. Тот качнулся, забалансировал на самом краю, ин­стинктивно нагнувшись вперед и заведя обе руки далеко за спину. В такой позе он стал похож на пловца, который готовится прыгнуть с тумбочки в бассейн. Люди, стоявшие у трибуны, в испуге попятились.

Р. все–таки удалось восстановить равновесие. Убедившись, что непонятная толкотня прекрати­лась, профессор принялся читать речь. Р. занял место перед микрофоном и тут обнаружил, что его микрофон — точно такой же высоты, что и у профессора, т. е. доходит ему лишь до середи­ны груди. Он попытался нагнуться ниже, но от этого его замутило. Тогда он чуть подогнул ноги, примериваясь, не опуститься ли на одно колено (встать на оба и говорить с высоко поднятой го­ловой — это было бы слишком даже для такого пафосного мероприятия). Однако чуткий ответ­ственный работник немедленно уловил движе­ние и, должно быть, подумал, что Р. таки гото­вится упасть. Он схватил его сзади за ремень и что было сил дернул вверх, отчего Р. подско­чил на месте.

Народ наблюдал за происходящим с нарас­тающим интересом.

Р. попробовал отрегулировать микрофон по своему росту, но стойку заклинило. Единствен­ным результатом телодвижений стали ее удары о деревянную платформу, разнесенные мощными усилителями по всей площади. Ответственный занервничал. Он вырвал стойку из слабых рук Р., поднял ее с асфальта и водрузил на трибуну, вы­дав очередную порцию деревянного грохота. Мик­рофон действительно сделался выше — на целую голову выше, чем Р. Он попытался наклонить его к своему лицу. На этот раз площадь огласилась оглушительным электрическим треском.

Публика, забыв о дружбе, искренне весели­лась. Профессор всем своим видом показывал, что происходящее его не радует. Руководство на трибуне хранило профессионально мрачное спо­койствие — за исключением ответработника, ко­торому уже светил строгий выговор с занесением в личное дело за превращение мероприятия в су­щий балаган.

Он опять схватил стойку — для того, показа­лось Р., чтобы в отчаянии заехать ему по физио­номии. Но он просто взял ее обеими руками и поднес микрофон прямо ко рту переводчика. Так и простояли до окончания речи разобижен­ного профессора — слегка покачивающийся Р. и весь красный ответственный работник в позе сталевара у домны.

Потом коллеги цинично благодарили Р. за до­ставленное удовольствие. А переводить митинги дружбы его больше не приглашали.

Дочь коммуниста

Подававший немалые надеж­ды японист С. был приставлен к дочери известного (к тому времени давно покойного) дея­теля японской Коммунистиче­ской партии. Дочери этой бы­ло уже под восемьдесят. Старушка тихо дожива­ла век на содержании советского государства. Ее вытаскивали на свет лишь по необходимости про­демонстрировать трудящимся, что коммунисти­ческая идеология победно распространяется даже в столь удаленные уголки мира, как Япония, и это служит залогом мира и дружбы народов.

Впрочем, нельзя сказать, что это была сплош­ная синекура.

Однажды дочери коммуниста пришлось вы­ступать с рассказом о своем героическом родите­ле перед активистами Общества советско–япон­ской дружбы. То были в основном заслуженные люди довольно преклонного возраста, а также некоторое количество незаслуженных людей сред­него возраста, которые надеялись (совершенно

безосновательно), что посещение подобных ме­роприятий даст им возможность когда–то побы­вать в Японии.

Итак, старушка начала лепетать в восторжен­ной манере человека, раз навсегда потрясенного неким событием и готовым вспоминать о нем всю оставшуюся жизнь:

—  Я была еще совсем маленькой, когда отец впервые повел меня на Красную площадь...

С. почтительно перевел. Активисты и незаслу­женные умильно завели глаза.

— Была зима, и я хорошо помню, как падали кружась большие снежинки...

Здесь бабуля употребила ономатопоэтическое наречие гуру–гуру — слово, передающее образ кружения, порхания. Звукоподражатели вообще очень распространены в японском языке. Исправ­ному японисту С. это, конечно, было известно, и он так и перевел:

— Была зима, и я хорошо помню, как падали кружась большие снежинки...

У собравшихся затуманились глаза — перед мысленным взором встали стены Кремля кон­ца 20–х годов из документальных пленок про во­ждей.

— Снег шел гуру–гуру, — продолжила ста­рушка.

— Снег все кружился и кружился, — перевел С.

— Падал гуру–гуру.

— Крупные хлопья медленно опускались на землю, — уже с некоторой тревогой выдал оче­редной вариант С.

— Такой вот был снег — гуру–гуру, — не отсту­пала дочь коммуниста.

— Он все шел и шел, — сказал С., покрываясь холодным потом.

Но бабка не унималась и гнула свою партий­ную линию.

Постепенно в комнате наступила неловкая ти­шина, нарушаемая лишь заевшей пластинкой с гу­ру–гуру и беспомощными попытками С. приду­мать что–то новое на эту тему. Присутствующие уже поняли, что что–то неладно. Но большинство не знало японского и потому не могло взять в толк, что именно. Некоторые грешили на пере­водчика, который не знает, что значит это самое гуру–гуру и морочит им голову каким–то дурац­ким снегом. Но даже те, кто сообразил, что ба­бушку просто заклинило, не имели права вме­шаться в ход мероприятия и, глядя в пол, ждали, кто околеет первым — С. или дочь японского коммуниста.

Впрочем, в тот раз до этого не дошло. Когда градус неприличности происходящего зашкалил за все возможные отметки, с места наконец под­нялся надзиратель из партийных органов. Он под­твердил, что да, действительно, отец почетной гостьи был замечательным коммунистом, верным ленинцем и все такое. Под его убаюкивающий баритон участники действа смогли перевести дух, а С. не без труда усадил разошедшуюся бабулю на стул. Там она еще некоторое время водила

в воздухе руками, изображая кружащийся снег, и бормотала: «Гуру–гуру... Гуру–гуру...»

После этого случая ее таки гуманно перестали вытаскивать на публику. Японист С. решил, что может расслабиться, но не тут–то было.

Все — не только верные ленинцы, но и их от­прыски — когда–то приходят к концу земного пу­ти. Вот и наша старушка однажды почила с ми­ром. Присматривавшая за нею горничная, как положено, сразу поставила об этом в известность соответствующие партийные инстанции.

Вечером того же дня в квартире С. раздался телефонный звонок. Начальник сухо известил С. о кончине замечательного человека и дал указа­ние подготовить все к достойным проводам. На следующий день С. прибыл на квартиру усоп­шей и спросил у дежурной, куда отвезли тело. Та не знала — просто приехала машина и забрала.

Обругав про себя творящийся бардак, С. при­нялся обзванивать районные морги: «Э–э... К вам этой ночью случайно не привозили мертвую япон­ку?» Ответы различались лишь мерой испуга, юмора и цинизма. С. расширил круг поисков. С каждым новым звонком им все сильнее овладе­вали дурные предчувствия. Через два часа он окончательно убедился, что тела нет ни в одном морге Москвы.

В этот момент у С. отказали ноги. Он опустил­ся на подоконник и стал подводить итоги. Итоги были паршивые. Назавтра уже были заказаны транспорт, зал для панихиды, время в кремато­рии и поминки. Дело оставалось за малым — найти то, ради чего все это.

Пережив несколько истерик вышестоящих то­варищей и заработав свою первую седину, С.–таки выяснил, что случилось: когда дежурная по­звонила по 03, чтобы сообщить о факте смерти, мимо дома как раз проезжала «скорая помощь» из Подмосковья. Машина приняла вызов, и тело автоматом перекочевало в мытищинский морг, где его и обнаружили к исходу второго дня.

А С. не заработал даже официального выгово­ра: в стране уже шла перестройка.

Под парусами

«Стоишь не рее. Ветер свищет, ноги дрожат, очко играет».

Это из дневника курсанта К. парусника «Паллада». Два друга-переводчика нашли дневник в каком-то корабельном закутке, когда искали место, чтобы припрятать от таможни нелегальную валюту перед отплытием в Японию с очередным рейсом доброй воли. Собственно, валюты той было разве на пару пива, но и она по тем временам тянула на серьезное преступление. Какие только тайники не перебрали: и сложенный парус, и гальюн. Потом я вообще забыл, куда положил деньги, а мой коллега завинтил свои в плафон ночника над койкой сопровождающего из КГБ, и потом, опомнившись, спешно извлекал, пока купюры не подгорели. Так что дневник курсанта явился своеобразной компенсацией за наши страдания.

Он очень выручил нас на обратном пути, когда мы почти не выходили на палубу. Причиной тому явилась не только плохая погода. Палуба была сплошь заставлена подержанными машинами, которые приобрел экипаж. На стоянке в Японии кто-то из пассажиров праздно поинтересовался у старпома, сколько машин может принять на борт наше судно. «Восемнадцать», - без запинки отрапортовал бывалый моряк. В итоге машин погрузили тридцать шесть, и ходить между ними даже боком было затруднительно. Все сидели по кубрикам. К тому же машины мешали поставить паруса, поэтому домой тащились, словно корабль-призрак, в два раза дольше, на слабеньком дизеле, предназначенном для маневров на рейде и в порту.

Дневник курсанта помог нам скоротать время. Занятный был документ. Он обрывался словами:«Прямо по курсу Сиэтл», оставляя простор для романтических фантазий – особенно под шум дождя и  ветра.

-          Что с этим курсантом? – спросили мы у боцмана, с которым подружились и вместе нарушали морской закон («в море - ни капли»).

-          В Сиэтле остался, - ответил боцман, и взор его мечтательно затуманился.

-          А в этот раз?..

-          Тоже один загулял.

Наверное, деньги мои нашел.

А дневник, возможно, по сей день хранится в архиве ФСБ. Чекист взял его почитать, да так и не вернул.

Пятницкая, 25

Для начинающего советского япониста распределиться по это­му адресу было хоть и не пре­делом мечтаний, но, во всяком случае, далеко не последним вариантом. Там, за стенами уг­рюмого здания, похожего на секретный ракет­но–ядерный «ящик», размещалось радиовещание на зарубежные страны. То было учреждение, где насупленная партий­но–государственная атмосфера причудливо соче­талась с духом творческой свободы, граничащей с разгильдяйством. В сумрачных коридорах ком­сомольский секретарь Влад Листьев, смеясь, по­казывал коллегам резиновую какашку. В курилке корреспондент латамериканской редакции Вик­тор Анпилов нес по кочкам перестройку и Гор­бачева. А в японской редакции начальствовал человек по имени Липман Зеликович Левин.

Одна из легенд про эту достойную во всех от­ношениях личность гласит, будто явился как–то раз Левин в одну контору по партийной разнарядке читать политинформацию про Японию. «А где остальные?» — спрашивает вах­тер. «Какие остальные? Я один». — «Здесь еще двое записаны. Липман и Зеликович».

Населяли японскую редакцию и другие коло­ритные персонажи. Например, был один вете­ран, специалист по советско–японским рыбным переговорам, или, как он сам о себе говорил, «по лососю» (ударение на первом слоге). По совместительству - ответственный за по­жарную безопасность. Неотъемле­мую деталь его облика составлял дымящийся оку­рок в зубах. Однажды он подпалил им корзину для бумаг.

Был комментатор, который прославился тем, что чуть не угробил могущественного председа­теля Гостелерадио СССР Лапина. Этот самый комментатор ехал с Лапиным в одной машине в качестве переводчика на какие–то переговоры с японцами и, выходя, не глядя захлопнул за со­бой дверцу. Он думал, что председатель покинет авто с другой стороны. Но, как оказалось, ошибся.

Был также перспективный журналист, кото­рого отправили корреспондентом в Токио. Как только лайнер набрал заданную высоту, он сразу же отстегнул привязные ремни и на радостях на­бил кому–то морду. Побитый оказался чуть ли не офицером КГБ, а перспективный журналист был тем же самолетом возвращен на Родину.

Еще были две развеселые секретарши. Четыре из восьми рабочих часов они пили кофе в буфете, еще три хохотали на весь этаж, больше всего — над японским словом доёби, что означает «суббо­та» («Боже мой, это невыносимо!» — тер виски Липман Зеликович за тонкой стеной из фанеры). А в оставшийся час допускали замечательные опечатки: «неотопляемый авианосец» (вместо «непотопляемый»); «автобаза ВВС США Мисава» (вместо «авиабаза»); «сионистский храм Ясукуни» (вместо «синтоистский»).

Целую толстую книгу можно озаглавить «Пят­ницкая, 25». Хочется верить, что когда–нибудь она будет написана. Пока же поведаем лишь одну поучитель­ную историю.

Мне, в то время корреспонденту японской ре­дакции, выпала очередь делать еженедельную передачу «Дружба и добрососедство». Делалась она очень просто: надо было отловить в Москве двух–трех заезжих японцев, сунуть им в рот мик­рофон и задать несколько наводящих вопросов про то, как полезно дружить и добрососедствовать с Советским Союзом. Потом на цельнометал­лическом монтажном столе, похожем на проти­воатомный бункер, аккуратно вырезать из пленки эканья, беканья, а также сомнительные высказы­вания, сдобрить все это хозяйство песенкой Аллы Пугачевой и давать в эфир.

В тот раз заезжих японцев в Москве оказалось негусто. В передаче засветилась приличная дыр­ка. Не оставалось другого выбора, кроме как про­сить об интервью главу представительства одной очень крупной японской корпорации. В этом за­ключался определенный риск: японцы, постоян­но работавшие в Москве, были люди циничные и легко могли выдать в микрофон полный воз каких–ни­будь антисоветских измышлений. Это означало лишнюю работу ножницами, а кому нужна лишняя работа.

Глава представительства господин Кусаки мо­ментально откликнулся на просьбу, и я напра­вился в Центр международной торговли, что на Краснопресненской набережной, обдумывая по дороге возможные повороты беседы. Господина Кусаки на месте не оказалось. Со­общив, что шеф на совещании и вот–вот вернет­ся, секретарша предложила мне кофе. Потом еще кофе. Потом зеленого чаю. От зеленого чаю я отказался и принялся записывать на бумажку тезисы интервью, подзабывшиеся за полчаса ожи­дания. Покончив с этим делом, стал демонстра­тивно поглядывать то на часы, то на входную дверь. Секретарша в ответ недоуменно пожи­мала плечами — ей надоело говорить «сейчас, сейчас».

Когда я уже был готов откланяться, в коридо­ре послышался шум и громкие голоса. «Идет», — облегченно улыбнулась секретарша. Я поднялся с кресла, чтобы приветствовать хозяина.

Дверь распахнулась, и в офис ввалился госпо­дин Кусаки. Он бы наверняка упал, кабы сзади ему в пиджак не вцепился помощник — видимо, для того, чтобы не упасть самому. Глава предста­вительства с грехом пополам утвердился посреди приемной, потряс головой и задумчиво произнес:

— М–м–м...

— 3–здрасьте... — пробормотал я.

— Это, наверно, корреспондент, — предполо­жил помощник.

— А–а! — обрадовался господин Кусаки. — Интервью! Вперед!

Подпирая друг друга, они по замысловатой траектории пересекли приемную и почти с пер­вого раза попали в дверь начальственного каби­нета. Я подумал, что уйти сейчас было бы невеж­ливо, и потянулся следом.

В кабинете Кусаки–сан плюхнулся в кресло и озарился блаженной улыбкой. Помощник плюх­нулся в соседнее. Я пристроился напротив.

— Хорошо, а? — сказал Кусаки помощнику и засмеялся чему–то.

Помощник загадочно улыбнулся, в том смыс­ле, что лучше некуда. Кусаки–сан наставил на ме­ня красное лицо.

— Журналист?

— Да. Московское радио, — напомнил я. Кусаки–сан великодушно махнул рукой — мол,

валяй, чего там у тебя. «Ну как хотите», — поду­мал я, поставил на стол магнитофон системы «Ре­портер» и щелкнул клавишей. Кусаки–сан изум­ленно воззрился на квадратный ящик в кожаном футляре.

— Хэ–э? — спросил он и ткнул в аппарат пальцем.

— Это такой магнитофон, — пояснил я.

Кусаки–сан подался вперед и принялся изу­чать «Репортер» с близкого расстояния, тихонько бормоча себе под нос что–то вроде «ну надо же, вот это да, с ума сойти».

— Советский?

— Венгерский.

Кусаки–сан сделал губы дудочкой и недовер­чиво покачал головой. Потом просветлел лицом и сказал:

— А, ну да!

И замолчал.

— Интервью, — напомнил помощник.

— Да, интервью. Будем давать интервью.

— Как вы оцениваете советско–японское со­трудничество? — брякнул я, позабыв про все свои тактические наработки.

— Х–р–р–р... — сообщил Кусаки–сан.

— Ик, — согласно кивнул помощник. Голова прилипла подбородком к груди.

— Сотрудничество — это, понимаешь... — пус­тился в размышления господин Кусаки. — Такая штука. Э–э–э. М–м–м. Как бы это сказать... Эй! Эй!

— Э? — встрепенулся помощник.

— Сотрудничество, — подсказал шеф.

— Вот именно, — заявил помощник.

— М–м–м. Извините. Мы тут немного... Пони­маете, да? — сказал Кусаки–сан.

— Ничего, ничего, все в порядке, — лицемерно заверил я.

— Наше дело бизнес, понимаешь? — неожи­данно возвысил голос Кусаки–сан. — Чтобы всем было хорошо. А всякие там территории... То–сё... Ну их.

От такой смелости помощник даже слегка про­трезвел.

— Х–х–м–м–м... — с намеком протянул он. — Ну–у, это...

— Да ладно, — махнул рукой господин Куса­ки. — Вот конкретный пример. У вас есть такие грузовики, шасси крепкие, колеса огромные — во! — Кусаки–сан растопырил руки. — Так если поставить на них японский кран...

...Пленку слушали всем наличным составом японской редакции.

— Ничего, между прочим, смешного, — при­звал к порядку Липман Зеликович и сделал за­думчивый круг по комнате, хихикая себе под нос.

— Может, все–таки как–нибудь почикать? — предложил кто–то. — Это место, про террито­рии... Жалко выбрасывать.

— Чего там чикать, — отрезал ветеран «по лососю». — Как есть запузырить и делу конец. Пусть знают.

— Тебе бы только запузырить, — проворчал Липман Зеликович. — А потом нам тут всем так за­пузырят...

Жаркой дискуссии о судьбе материала не по­лучилось. Всем с самого начала было ясно: ника­кие манипуляции с ножницами и скотчем не сде­лают этот пьяный бред хоть сколь–нибудь при­годным к эфиру. Поскольку эфир был близок, оставалось одно — заткнуть дыру музыкальными паузами.

Следующим утром ровно в 9 часов, как я и ожидал, зазвонил телефон.

—  Доброе утро. Э... Это вы вчера брали ин­тервью у господина Кусаки, не так ли?

— Да. А что такое? — невинно осведомился я.

— Видите ли, такое дело... — замялся помощ­ник. — В общем, у господина Кусаки есть одна просьба. Он хотел бы послушать эту пленку.

— М–м–м... — задумчиво протянул я. — Боюсь, это будет непросто.

— Э?! — ужаснулась трубка.

— Пленка уже в студии и скоро... да, минут через десять пойдет в эфир.

— А–ах! — перепугался помощник. — Не надо! Подож­дите! Мы дадим вам другое интервью.

— Зачем же? Вчерашнее всем очень понра­вилось.

— Нет! Сделайте что–нибудь! По–дзяа–ру–ста! — от отчаяния помощник пе­решел на русский…

Через час я опять сидел в кабинете господина Кусаки. Тот слушал вчерашнюю пленку, время от времени скорбно переглядываясь с помощником. Выглядели оба неважно, и я даже устыдил­ся своей злой выходки. На пассаже про Северные территории Кусаки шумно выдохнул и покачал головой, а помощник нервически дернулся...

Я уносил из ЦМТ бутылку фран­цузского коньяка и новое интервью, правильное, пресное и без «северных территорий». Кусаки с по­мощником ненавязчиво проследили за тем, что­бы оно записалось поверх предыдущего. Святые люди, они даже не спросили про копию. Которая, конечно же, была сделана. Без всякой задней мысли, а просто так, на добрую память.

«Все организовано…»

Все началось во второй половине дня в пятницу, когда я находился в полу–блаженном состоянии человека, предвкушающего два свободных дня впереди и ничем особенно не обремененного. Раздался телефонный звонок: то был вечно бодрый однокурсник по имени Борясик, предлагавший немедленно пойти и выпить пива.

После третьей кружки Борясик с хитрым ленинским прищуром спросил, не желаю ли я хорошо провести выходные? Имелась возможность съездить в Ярославль вместе с группой японских театральных деятелей, посмотреть древний город, расслабиться, ну и вообще…

Позже, прокручивая в голове этот момент и недоумевая, как же можно было так легко попасться, я понял, что змей–Борясик усыпил мою бдительность неоднократным повторением фразы: «Все организовано, ты не боись, все организовано! Делать ничего не придется».

Итак, утром в субботу я подошел к гостинице «Космос», у которой уже выстроились 5 объемистых автобусов. Вокруг бегали мелкие японские распорядители, сгоняя в отары высыпающие из гостиницы стайки японцев в живописных кимоно, с причудливыми барабанами и дудками в руках. На переднем же сидении первого автобуса восседал Кусаки–сан, известный организатор российско–японских культурных связей. Я был с ним знаком и уселся рядом, сказав, что еду вместо Борясика. «А–а–а, Боряасикку–сан не поедет!?» — радостно вопросил Кусаки, и я понял, что он имел некоторый опыт общения с моим приятелем. После этого мы заговорили о другом, потом помолчали, снова поговорили, и так прошел почти час. Я стал уже подумывать, отчего не едем, когда мое внимание привлек усиливающийся шум снаружи. Распорядители к тому времени уже загнали и рассадили своих подопечных по автобусам, но кавалькада не трогалась с места. Вдоль машин туда–сюда бегали человек пять японцев в галстуках (что в данном случае говорило об их статусе выше среднего), вглядывались в автобусные окна и что–то выкрикивали, причем все громче и громче. Наконец, один из них, мелко кланяясь, осмелился обратиться к Кусаки. Из его слов я понял, что искали цуа кондакутаа[7], то есть распорядителя поездки с российской стороны. Кусаки недоуменно посмотрел на меня, и свет померк в моих глазах: подлость Борясика проявилась совершенно определенно, вдруг, как если бы порыв ветра разогнал туман, и гора Фудзи предстала во всем великолепии. Этим самым «кондуктором» был не кто иной как я.

Тут не выдержал шофер автобуса, до тех пор сидевший молча (и, вероятно, копивший злобу). «Так мы едем, …, или не едем?» Я с безысходной тоской подтвердил, что, мол, едем. «А куда ехать–то, …?» — не унимался водитель. «В Ярославль».

Всю дорогу до древнего русского города я провел, уставившись невидящим взглядом в окно, размышляя о своей горемычной доле и о том, что я сделаю с мерзавцем Борясиком.

При въезде в Ярославль кавалькада остановилась, и шофер, явно сразу меня невзлюбивший, с ненавистью спросил: «Теперь куда?» Для меня за этим вопросом стояло гораздо большее: я не имел никакого представления не только «куда?», но и «зачем?» мы приехали, и чем собираемся здесь заниматься. Вся информация, которой я обладал, сводилась к одному–единственному слову: «Ярославль».   Не так много для полноценного распорядителя поездки.

К счастью, у ближайшего столба мыкался такой же несчастный милиционер, невесть каким ветром занесенный на окраину, и я, не полностью забывший еще профессиональные навыки, спросил у него, как доехать до лучшей гостиницы в городе. Таковой оказался неизбывный «Интурист», и я угадал: там нас ждали.

За размещением тоска несколько развеялась, а к обеду, каким–то образом слившимся с ужином, исчезла почти окончательно. Кусаки, два его помощника и я, как руководящая группа, были помещены в отдельный кабинет с ломящимся столом, неисчерпаемым количеством крепких напитков и каким–то начальником из местной администрации. Конец вечера не сохранился в моей памяти; все же я отметил момент, когда два помощника вынесли на плечах тело Кусаки и повлекли его в гостиничный номер. Все было в порядке.

На следующее утро я появился на улице не в самом лучшем состоянии; среди японцев царило радостное предвкушение выступления перед местными любителями японского искусства (накануне как–то само собой выяснилось, что именно за этим они в Ярославль и приехали). Творилась все та же беготня, неразбериха и рассовывание по автобусам барабанов и дудок. Кусаки не появлялся. Когда прошел час, а его все не было, я заволновался. Сперва позвонил в номер — никто не отвечал. Поднялся и постучал в дверь — ответа не было. Тут я испугался по–настоящему. Собственно, вариантов было два: 1. Кусаки с перепоя умер, и за дверью находится его хладное тело; 2. Кусаки вчера ночью спьяну ушел в город, и здесь вариантов просматривалось несчитанно.

Карнизы у здания старой постройки были широкие, номер Кусаки располагался на втором этаже. Поэтому, заручившись разрешением гостиничной милиции, в сопровождении двух помощников я пробрался снаружи к окну номера и заглянул внутрь. На неразобранной постели лежало неподвижное тело. Японские помощники чуть не попадали с карниза в обморок, но я, как человек бывалый, предложил сперва выяснить, жив Кусаки или нет. Крики и зовы действия не возымели. Минут пятнадцать мы вглядывались в тело, стараясь заметить какие–то признаки шевеления или услышать звуки. Наконец — о, радость! — тело все же издало некий звук, и у всех гора свалилась с плеч: жив! Дальнейшее было вопросом техники; требовалось просто разбудить человека. «Надо его чем–то потрогать», — сказал один из японцев, и я немедленно погнал инициативного парня принести это «что–то».

Мальчонка обернулся мигом, и принес он тяжелую деревянную вешалку с облупившимся лаком. Я засунул  вешалку в открытую форточку и сразу понял, что расстояние до тела слишком большое, не достать. Беспомощно поворочав вешалкой в воздухе, я обернулся к японцам:«Какие еще идеи?» Смышленый опять не растерялся. «Надо бросить ее ему на ноги…» «Головастый», — подумал я и, как можно глубже запустив руку в форточку, бросил вешалку, целясь в ноги Кусаки.

То ли позиция была не та, то ли вчерашнее давало о себе знать, но вместо ног вешалка с деревянным стуком опустилась на лоб. Кусаки мгновенно сел в кровати, напомнив мне панночку из кинофильма «Вий» по повести Гоголя. Прилипшие к стеклу японские помощники чуть было во второй раз не сверзились с карниза от ужаса, но Кусаки, истинный японец, никогда не теряющий лицо, будучи застигнут с перепою, уже нетвердо шел к двери, бурча на ходу: «Я сейчас, сейчас».

Все артисты уже сидели в автобусах, а директор Дома культуры стоял у гостеприимно распахнутой двери микроавтобуса, повторяя: «Сюда, сюда; руководство — сюда!» «Руководство» — то есть Кусаки, два помощника и я — влезли в салон и обомлели: в глубине, на откидном столике, на расстеленном полотенце были расставлены уже откупоренные бутылки, лежал порезанный хлеб и колбаса. Помощники, всплеснув руками, заголосили было, что нет, никогда больше, не так рано, но осеклись, увидев остекленевший взгляд Кусаки и его дрожащую руку, тянущуюся к рюмке (не зря он три года прожил в Москве). Следуя высокому начальству, помощники послушно опорожнили рюмку, затем вторую, затем третью. В результате Кусаки на глазах ожил, а два его несчастных подручных, наоборот, остекленели. С тем и поехали.

Проезжая по городу, я с удивлением заметил, что мы здесь популярны. Часто встречались большие цветные афиши, приветствия «Дорогим японским гостям…» и тому подобное.

Наконец подъехали к угрюмому и необычно громадному зданию. Автобусы подкатили к служебному входу — какой–то кривой дверце на задах. Распорядители выстроили «театральных деятелей» в длинную колонну по два, и мы вошли. Но оказалось, что до цели —  гримерных — следовало еще подняться по узкой металлической лестнице, спиралью уходившей куда–то в темный верх и образовывавшей устрашающий колодец посередине. Оробевшие японцы со своими дудками и барабанами жались к перилам, а «руководство» (директор Дома культуры со связкой ключей, значительно повеселевший Кусаки, я и два помощника, державшиеся друг за друга и ступавшие нога в ногу и плечо к плечу) с грохотом устремилось вверх по ржавым ступенькам, обгоняя всех. Народу было много. Когда мы во главе колонны добрались до двери на самом верху, хвост образовавшейся «змеи» еще находился на улице. Посмотрев вниз, я увидел человеческую спираль, забившую лестницу до упора.

Директор стал открывать замок. Он перепробовал все ключи на связке, но ни один не подошел. Все молчали. Снизу на нас глядели запрокинутые японские лица. Директор шепотом выругался, сказал: «Я щас» и пошел вниз — если только можно назвать словом «пошел» движение сквозь массу ничего не понимающих людей по крутой узкой лестнице, висящей над темной бездной. Кусаки молчал, но ему было хорошо; помощники молчали, но им было все равно; я молчал просто потому что сказать было нечего.

Минут через десять люди на лестнице зашевелились, и снизу показался медленно поднимающийся директор, державший наотлете что–то тяжелое. Когда он, с сипением отдуваясь, добрался до нас, я с немалым удивлением увидел с его руке топор. Ну, я–то быстро понял ход директорской мысли, а вот в японских головах, похоже, замелькали сцены из Достоевского. Однако директор не дал развиться предположениям, а, не говоря худого слова, принялся рубить непокорную дверь. Люди на лестнице зачарованно замерли; раздавались лишь гулкие удары, вниз на головы летели щепки и вековая пыль.

Наконец в двери образовалась дыра, в которую директор запустил волосатую руку и, не прекращая бормотать крайне непристойные слова, открыл замок изнутри. Путь был свободен, и мы двинулись вперед. При первых же шагах я увидел, что внизу нас ждет спуск почти до того же уровня, с какого мы начали подъем, но дело было не в этом. По странной прихоти архитектора спуск был открыт зрительному залу, в котором уже собралась публика, все это время слушавшая, а теперь и наблюдавшая за происходившим.

Когда мы одолели первые десять ступенек, в зале раздались робкие хлопки; затем аплодисменты стали нарастать; народ стоя приветствовал заморских гостей. Кусаки приободрился и помахал рукой, вызвав новый шквал восторга. Обалдевшие японцы в кимоно, с барабанами и дудками, припорошенные пылью и с щепками в прическах, пытались кланяться на ходу (получалось не очень), восприняв этот подъем и спуск как некий замысел хитроумного туземного режиссера.

 Постепенно «змея» сползла с верхней площадки, проследовала через сцену и втянулась в подсобные помещения, где располагались гримерки. В коридоре осталось лишь «руководство», все те же: директор, Кусаки, я и два помощника, которые уже почти слились в одного. Я понял, что будет дальше, увидев, как директор открывает дверь отдельной комнаты с табличкой «Администратор». Не дав ему произнести ни слова, я быстро сказал Кусаки, что подожду окончания действа на улице, и вышел из здания.

Для меня представление закончилось; собственно, я так и не узнал, что они там представляли.

Хаха Бору

Думаю, очень немногие слышали про Хаха Бору. Сразу скажу: хаханьки и хиханьки здесь ни при чем. Тот, кто подумает, что речь о соплеменнике Хара Мамбуру, попадет в небо пальцем сведенной ноги. Легче японцам, ну и японистам – одни с первых месяцев жизни, другие с первого курса знают, что «хаха» значит «мама». Ну а как же быть с «Бору», в котором формально отсутствующее в японском языке ударение стоит на первом слоге, а не как в известном припеве: «в лесу, говорят, в борУ, говорят, растет, говорят, сосёночка…»? Песня, впрочем, имеет к Хаха Бору самое прямое отношение. Но если вы и тут не догадались (а скорее всего, так оно и есть), то буду излагать все по порядку.

Я и сам, признаюсь, узнал про Хаха Бору лет десять назад, да и то почти случайно. Свел нас – терпеть не могу эти навевающие тоску помпезные названия – Фестиваль российской культуры в Японии. Включал он немалую тучу концертов, спектаклей, выставок и прочих акций. О некоторых из них я, будучи в прошлой жизни журналистом, отписывался, другие мы, злоупотребляя моим корреспондентским статусом в личных целях, посещали ради собственного удовольствия. Посвященный русской народной песне симпозиум в токийском университете «Аояма гакуин» оказался единственным мероприятием, на котором мне выпало стать не зрителем, слушателем или интервьюером, а содокладчиком и даже где-то дирижером.

Вы, конечно, спросите, а как это меня угораздило затесаться в эксперты по русской народной песне? И я без ложной скромности отвечу вопросом на вопрос: А как бы вы хотели, чтобы воспринимали человека, записавшего на телеканале NHK целых 12 песен – от «Черного ворона» и «Ой, да не вечер» до «Аквариума» и «Машины времени»? В той же передачке с периодичностью раз в неделю я популярно разъяснял на чистом японском языке специфику загадочной русской души. До сих пор горжусь отточенностью формулировок в комментарии к песне «Чайфа»: «Припев «Ой. ё…» призван подчеркнуть меланхолическое настроение лица, от имени которого ведется повествование». Да что там – меня японские менты на улице узнавали и называли сэнсэем!

Мой авторитет, таким образом, был неоспоримым, а поскольку бюджет симпозиума исключал возможность приглашения из России какого-нибудь ученого мужа, то организаторы остановили свой выбор на мне. Я, разумеется, согласился, но уже в процессе подготовки выяснил, что аудитория на симпозиуме в значительной степени будет состоять – о, ужас! – из участников японского хора русской народной песни «Березка». Словом, про эту самую народную песню предстоит рассказывать профессионалам, которые – а нужно представлять японскую дотошность – знают про нее если не все, то, во всяком случае, значительно больше, чем я! Само по себе появление в Японии хора с таким названием – наглядное свидетельство большой любви к нашим песням. Во всяком случае, это чувство испытывают чуть ли не поголовно представители старших поколений, для которых суперхитами остаются «Катюша», «Подмосковные вечера», «Огонек» и «Полюшко-поле».

Отступать было поздно. Трезво все взвесив, я в очередной раз пришел к выводу, что наша пропадала везде и стал искать пути для обходного маневра. И нашел. Одной из находок стал рассказ о том, как народная традиция преломляется в российской рок-музыке, сопровождаемый многочисленными цитатами из творчества «Калинова моста», ДДТ, того же «Аквариума» и других уважаемых отечественных исполнителей. Дальше – больше: познакомил я «Березку» с таким оказавшимся вне фокуса японского внимания жанром русского фольклора как частушка, выудив из собственной памяти несколько относительно цензурных образчиков и бодро исполнив их под гитару. Готовился я действительно очень серьезно и даже нагуглил три частушки неведомых авторов, посвященные Японии. Приведу с некоторыми купюрами все три.

Частушка №1

Я не знаю, как у вас,

А у нас в Японии

Три врача . ….. глядели –

Ни … не поняли.

Эта частушка, на мой взгляд, сплошь и рядом адекватно отражает современное состояние японской диагностики. Тем не менее, воспроизводить ее на симпозиуме я не стал, предложив поверить мне на слово, что ненормативная лексика суть неотъемлемая часть русского фольклора. Да и не поняли бы японцы, как бы я ни старался, почему медики осматривали один орган, а не разобрались с совсем другим.

Сложной для японского восприятия показалась мне и Частушка №2

Моя милка-японистка

Изучает хокку.

Она даже третью сиську

Отрастила сбоку.

Зато безусловным успехом пользовалась политическая эротика, которой была насыщена исполненная мною с чувством Частушка №3

В гости я пришел к японке,

Стан обнять пытался тонкий.

«Нет, - кричит она, - сперва

Отдавайте острова».

А на сладкое у меня была припасена особая заготовка. Я много лет лелеял мечту построить группу - чем больше, тем лучше – японцев и спеть вместе с ними что-нибудь русское, лихое и в то же время простое для разучивания. Хоть все то же «Ой, ё…». И эту заветную мечту я осуществил вместе с примерно сотней участников хора «Березка», с которыми мы к общему удовольствию спели про блин. Слушателям я популярно объяснил, что эта песня связана с русской масленичной традицией, хотя, честно говоря, в этом совсем не уверен. Собственно, это даже не песня, а некоторая вокальная, но довольно красивая, а главное – легкая для исполнения даже дилетантами зарисовка на четыре голоса. Выглядит это так: басы на счет 8 поют слово «блин», подключающиеся следом тенора – на счет 4 «полблина» (вернее, пОл блИнна»), альты – на счет 2 добавляют «четверть блИнна», а сопрано в каждую восьмушку вмещают слово «блинчики». Из-за акцентированного звука «н» получается некое подобие колокольных перезвонов.

Японцы мои оказались на редкость понятливыми. Мне оставалось взять на себя функции дирижера. Не зная, как это делается, и не имея дирижерской палочки, я восторженно размахивал руками, загибал пальцы, поочередно взывая то к тенорам, то к альтам и т.д., и для большей убедительности притоптывал ногой. Надо было видеть, как вдохновенно эта сотня японцев всех возрастов и обоего пола наяривала про этот самый «блин». Словом, он удался и к всеобщему удовольствию прогремел на весь Токио. Так сбываются мечты.

Но это был не конец. По завершении симпозиума актив «Березки» численностью человек 20 пригласил меня в ресторанчик. Где-то после третьей самый главный начальник хора встал и, оглядев повеселевший коллектив, спросил: «Ну что, «Хаха Бору»? Хористы единодушно кивнули. И тут они так врезали «Вниз по матушке по Волге», что меня до сих пор при одном воспоминании пробивают мурашки.

Теперь вы знаете про Хаха Бору. Нужно, видимо, все же пояснить, что из-за слоговой азбуки и отсутствия в японском языке звука «л», который заменяется на «р», Волга по-японски произносится как «Боруга». А поскольку иностранные заимствования японцы любят, скажем так, оптимизировать на свой лад, то и великая русская река превратилась у них в «Бору». Кстати, так же японцы произносят слово «мяч» (ball).

Надеюсь, вы не слишком утомились, читая это повествование. Зато плюсы несомненны: вы обогатились знаниями в области японского языка и некоторых японских нравов, узнали любопытные факты из моей биографии и, наконец, нашли, блин, как развлечь в русской народной традиции большую компанию за праздничным столом.

От Владимир Солнцев

Очерк нравов

«Пришел с утра к палатке стеклотары.

Три белых астры

Приемщику в бутылке подаю…»

(неизвестный поэт ХХ века)

Внимательный читатель уже на­верняка заметил, что наши гос­пода Кусаки частенько прикла­дываются к спиртному. При­шло время разобраться и с этим вопросом.

Тот, кто сказал, что «Руси веселие есть пити», наверняка никогда не видел в деле японцев. Труд­но найти другую страну с таким же либеральным отношением общественной морали к употребле­нию алкоголя. Даже у нас прилюдное выпадение человека в осадок не приветствуется: «Пить не умеет». А японец может уронить лицо в суси, ни­чуть не опасаясь за свою репутацию. Это нор­мально. Умение же пить и не пьянеть почитается за доблесть, которой наделены немногие.

Такому порядку вещей есть научное объясне­ние. С одной стороны — древние общинные тра­диции, способствующие коллективным возлияни­ям. С другой — стрессы на почве напряженного ритма жизни. С третьей — особенности фермент­ной системы, которая не усваивает должным образом этиловый спирт. Сочетание традиций, современности и физиологии дает результаты, впечатляющие даже бывалых.  «...В метро (токийском. — Прим. ред.) попадаются загуляв­шие мужчины в приличных костюмах при гал­стуках, они аккуратно блюют в урны, отставляя портфели» (Петр Вайль, «Гений места»).

Среди пьющих японцев русский чувствует се­бя Гулливером. Ему предоставляется шанс взять реванш за «тойоты» и «панасоники». Такого ма­ленького аккуратного трудолюбивого японца — взять и упоить в дребодан. Или хотя бы произве­сти впечатление собственной питейною силой. Как один соотечественник, заметивший на полке бара в Токио бутылку чистого спирта. Вероятно, ее поставили туда для красоты. Но зачем пропадать продукту. Японцы возбужден­но шумели после каждой опрокинутой стопки, но на провокацию так и не поддались. В итоге человек быстро выпил полбутылки спирта, после чего утратил способность шевелиться и был эва­куирован на такси.

Так или иначе, будучи во многом чуждой рус­скому человеку, хотя бы в этом Япония ему ком­фортна.

Просто японки

Во вре­мена Московской олимпиады 1980 года водитель «Волги», по­чтенный 50–летний мужик из Ногинска, с округлившимися глазами рассказывал мне, жел­торотому переводчику, как к нему в машину усе­лись две японки, теле­ведущие из группы, к которой он был прикреп­лен, вытащили из пакета свежекупленную бутыл­ку «Московской» и обратились к нему с заднего сидения: «Стакан! Стакан!» — делая ударение на первом слоге.

Обалдевший водила достал из бардачка гране­ный стАкан, помутневший от жидкостей различ­ного сорта, а японки, нимало этим не смущен­ные, в четыре разлива прикончили всю бутылку. Так что есть женщины и в японских селениях. А может, у них горе какое было.

Поллитра

Это случилось в Праздник со­вершеннолетия, когда все юные японки надевают невероятно красивые кимоно. Точно такие и были надеты на двух подружках, заскочивших в тот ве­чер в бар «Гулливер» в городе Хатиодзи.

Трогательно просеменив через маленький зальчик, как могут семенить только настоящие япон­ки, упеленатые в настоящее японское кимоно, они заняли место за столиком и разместили за­каз. Заказ не заставил долго ждать. Делов–то — достать из холодильника бутылку «Столичной». Ее им и принесли на подносе вместе с двумя рюмками.

Поллитра водки на двух персиковых японок. И больше ничего. Ни огурчика, ни селедочки, ни корочки черного хлебушка. Нико­гда в жизни я так не жалел, что не имею с собой фотоаппарата. Неприлично разинув рот, я стал смотреть, что будет дальше и как они станут за­нюхивать водку широкими рукавами, рас­шитыми журавлями и хризантемами.

Они обманули меня. Налили себе по рюмке, а остальное сдали в бар на хранение до следую­щего визита.

Доброго здоровьечка

Едва выписавшись из больницы после сложной операции, госпо­дин Кусаки тем же утром при­ехал в свой офис. Он был лиде­ром влиятельного профсоюзно­го объединения и жаждал лично удостовериться в том, что дела по–прежнему идут как положено. Перво–наперво он затребовал на доклад своего сына, который служил ему главным помощником и оставался на хозяйстве во время от­сутствия. Сын выглядел сильно измотанным.

В разгар доклада позвонил телефон. Кусаки–старший снял трубку.

— Але, — тихо сказал он голосом человека, выздоравливающего от тяжелого недуга.

— Кусаки? — хрипло осведомилась трубка.

— Д–да, это я, — ответил профбосс, оторопев от такого амикошонства.

— Живой? — произнесла трубка с отчет­ливым русским акцентом...

...Накануне Кусаки–младший плотно работал с советской делегацией. Тут следует отметить, что больше всего спиртного в ходе контактов ме­жду общественными организациями СССР и Япо­нии употреблялось как раз по профсоюзной ли­нии. В русле этого обычая и действовал молодой наследник семейной традиции. В частности, ко­гда поздно вечером после обильных возлияний он зашел в гостиничный номер переводчика М., чтобы обсудить программу на следующий день, в его деловом портфеле внезапно обнаружилось две бутылки доброго виски. К рассвету от них ни­чего не осталось. За пролетевшую ночь М. и Ку­саки–младший обсудили актуальные вопросы ме­ждународного рабочего движения, перешли на «ты» и расстались закадычными друзьями.

Едва продрав глаза, М. решил справиться о здоровье своего ночного собутыльника. Мало ли что — поллитра виски на одного японца — это все–таки многовато. Он снял трубку и набрал но­мер председателя профсоюзного объединения, зная, что на время болезни Кусаки–старшего млад­ший по большей части находится где–то возле от­цовского офиса.

— Але, — ответили на том конце. Голос хоть и звучал неважно, но по крайней мере звучал. У М. немно­го отлегло от сердца.

— Кусаки? — позвал он хриплым после вчерашнего голосом.

Полюс холода

Кусаки–сан очень любил пиво. Прямо жить без него не мог. Но это выяснилось, только ко­гда мы уже приехали в Якутск. Если бы знали раньше, то пе­ред вылетом из Москвы запас­лись бы в «Березке» каким–нибудь «Туборгом». «Жигулевское» из гастронома Кусаки–сан пить не мог. Однако через два дня без пива в Якутске он внутренне примирился даже с «Ячменным коло­сом». Но только внутренне, потому что даже и «Ячменного колоса» в Якутске не было, не гово­ря уже о «Жигулевском». А за одно упоминание о «Туборге» он в том своем состоянии убил бы любого.

В общем, к утру третьего дня на господина Кусаки было страшновато смотреть. Чисто нар­коман.

— Не может быть, чтобы во всем городе не бы­ло ни одной бутылочки пива, — сказал он, диковато поблескивая глазами. В этих глазах я прочел, что на худой конец ему сгодится и моя кровь.

До того я уже пытался объяснить господину Кусаки, что зимой, когда зашкаливает за минус пятьдесят, пиву в Якутске делать нечего. «Нет спроса — нет предложения», — пытался я пред­ставить позднесоветскую державу нормальной рыночной страной, хотя и догадывался, что пива в Якутске, скорее всего, не найти также ни ле­том, ни осенью, ни весной. Еще говорил, что пи­во в Якутск не завозят, потому что на таком холо­де оно моментально превращается в лед. И тому подобное.

До сих пор от моих увещеваний Кусаки–сан хоть ненадолго, но успокаивался. Однако сегодня я понял, что он не уймется, покуда не обойдет весь город и лично не удостоверится в отсутствии вожделенного напитка.

И мы пошли. В какой–то момент он взбодрил­ся, увидев мороженое. По крайней мере, один из моих аргументов оказался битым. Но оставались и другие, в том числе и те, которые я не стал приводить. Ведь как объяснишь японцу космическую сущность понятия «пива нет».

Через два часа бесплодных блужданий по тор­говым точкам Кусаки–сан сильно замерз (хотя была оттепель — всего градусов тридцать с не­большим мороза), разуверился и озлобился  и на лицо стал не отличим от местного жителя. Он уже был готов на вино. Но в продаже имелись только водка, коньяк и кубинский ром, а крепко­го он не употреблял.

— Нет. Пива нет. Нигде нет, — время от вре­мени яростно бормотал Кусаки. Всерьез опасаясь за наше общее здоровье, я принялся исподволь склонять его к прекращению экспедиции. «В кон­це концов, — утешал я, — осталась всего какая–то неделя...» Кусаки–сан неприязненно молчал.

И вдруг он узрел очередь. Очередь торчала из двери под культовой вывеской «Продмаг» и со­стояла из мужчин вполне характерной наружно­сти. Сегодня Кусаки–сан уже видел несколько та­ких очередей, и лицо его озарилось робким све­том надежды.

Было очевидно, что дают спиртное. Спраши­вать у очереди, что именно, представлялось в тех обстоятельствах неприличным. Как будто неясно. Что есть, то и дают. Поэтому мы пролезли к при­лавку посмотреть своими глазами.

За прилавком орудовала настоящая продмаговская женщина в замызганном халате поверх черной телогрейки, из–под которой торчал высо­кий, по самые ноздри, вязаный воротник. На го­лове у нее была меховая шапка с опущенными ушами, а в руках — огромный тесак, которым она разделывала большой оковалок кроваво–крас­ного цвета. Женщина ловко отрезала от него кус­ки, взвешивала их, кое–как заворачивала в корич­невую оберточную бумагу и вручала очередному покупателю.

— Мясо, — убитым голосом произнес Кусаки.

   Он ошибался. На ценнике было написано:

ПОРТВЕЙН «РОЗОВЫЙ» 1 кг = 3 руб. 15 коп.

Впрочем, сейчас, по прошествии стольких лет, я не могу поручиться за то, что сумма на ценнике стояла именно такая. Зато помню, что там была еще одна бумажка:

1 кг СТРОГО В 1 РУКИ!

Нам с Кусаки на двоих дали три килограмма. Как иностранному гражданину. Вне очереди.

Два самоубийства

Знакомый японский студент уезжал переводчиком с груп­пой спортсменов в Москву и пригласил посидеть на дорож­ку. Это был довольно редкий экземпляр: пьянел он не как обычный японец, а как хорошо трениро­ванный русский.

Собрались у его сокурсницы, снимавшей две комнаты в токийском пригороде, в месте чрезвы­чайно труднодоступном — минут десять пешком с опытным провожатым после двух пересадок на электричке.

Наши цели совпадали в тот день на все сто процентов — напиться. Забегая вперед, скажу, что я своей достиг.

Мы решительно взялись за дело, подогретые присутствием зрителей (снимавшая квартиру со­курсница, ее подруга и двое знакомых студен­тов). Мы опрокидывали рюмку за рюмкой «Сто­личной», запивая каждую добрым глотком пива. Завязавшаяся было застольная бесе­да быстро выродилась в невразумительное мы­чание в вопросительных и утвердительных то­нах. Но об этом мне рассказали потом, а тогда нам обоим казалось, что мы ведем блестящий философский диалог и поражаем присутствую­щих интеллектом.

Затем начались провалы. В промежутках меж­ду ними мы с собутыльником боролись на руках, затем его уже не было (как выяснилось впослед­ствии, он ушел, волоча за собой чемодан с веща­ми и заливаясь горькими слезами — вероятно, от грусти расставания с таким замечательным че­ловеком, как я), а потом я вдруг уже стоял во дво­рике того дома, сжимая в руках кирпич. Зрители, которых подчинила себе неистовая воля в стель­ку пьяного человека, жалким овечьим стадом жа­лись друг к другу.

Проблема состояла в том, что куда–то делась подруга сокурсницы. Ее искали повсюду и не нашли. Необследованной осталась только одна кладовка, запертая изнутри. Однако на гром­кие призывы никто не откликался. И тут кто–то произнес роковое слово: «Самоубийство!» По­истине, такое могло прийти только в японскую голову. Но тогда было не до иронии. Тогда надо было срочно что–то предпринимать, и кто же, как не я, был на это способен? Откуда взялся кирпич — не помню. В Японии кирпичи просто так на дорогах не валяются. Помню только мощный замах и звон разбитого стекла — мато­вое окошко кладовки разлетелось в мелкие дре­безги.

Помещение оказалось пусто. Подруга просто ушла домой, не вынеся пьяного зрелища.

За этим последовал новый провал, из которого я вынырнул уже на улице, бредущим по дороге на станцию. Стараясь выписывать не слишком ши­рокую синусоиду и умеряя биение пульса в вис­ках, я прошагал минут двадцать, пока не понял, что совершенно не представляю себе, куда идти. Я просто продолжал бессмысленно переставлять ноги, как вдруг случайно посмотрел в сторону и боковым зрением увидел, что позади медленно, с такой же скоростью, как и я, движется полицей­ская машина.

Это был конец. Все, что должно было последо­вать (арест, немедленная высылка в Москву и исключение из института), проявилось у меня в голове в одно мгновение. Машина мед­ленно объехала меня и остановилась. Остановил­ся и я. Полицейский с каменным лицом произ­нес, не выходя из машины: «Вы, случайно, не за­блудились? Может подвезти?»

Ну да, разумеется, именно так он и должен был поступить. «Подвезти» — прямо до участка, вот что он имел в виду. Я молча сел в машину. «Вы где живете?» — начал допрашивать он. Я от­ветил. Других вопросов почему–то не последова­ло. Я обреченно молчал. Через пять минут мы остановились у станции, и полицейский сказал: «Пожалуйста». Не помню — поблагодарил ли я его. Скорее нет, чем да.

История на этом не закончилась. Через день ко мне в общежитие пожаловали все четверо зри­телей, и я вышел навстречу им со смешанным чувством стыда и тревоги.

Мы сели в каком–то кафе. Разговор не клеил­ся, и я решил баналь­но извиниться в самых общих выражениях. Реак­ция последовала неожиданная: они вдруг напере­бой стали говорить, что это, мол, ничего, все пре­красно, отлично посидели, и вы (то есть — я) только не волнуйтесь. Я несколько опешил и с постной физиономией продолжал настаивать, что поступил нехорошо и готов что–то сделать, как–то загладить... Это их, кажется, даже напугало. При­зывы забыть все ничтожное и плохое и помнить лишь хорошее приобрели императивный харак­тер. «Ничего не делайте! Только не надо ничего делать!» — повторяли они.

Попрепиравшись так минут пятнадцать, они откланялись, оставив меня в сильном смущении. Зачем они приезжали все вместе и чего от меня хотели?

Выяснилось это через неделю, когда вернулся из Москвы мой собутыльник: они испугались, что после всего мною сотворенного я, чего доброго, наложу на себя руки. И приехали отговаривать.

Слушая это объяснение, я прилагал неимовер­ные усилия, чтобы сдержать истерический сме­шок. Было не столько смешно, сколько стыдно и завидно. Стыдно оттого, что на самом деле я далеко не так хорош, как обо мне подумали. За­видно — первозданной чистоте мышления, ре­ально допускавшего такой выход из неловкой си­туации.

По линии спорта

Телефонный звонок разбудил меня около 4–х утра. С ненави­стью взглянув на аппарат, я взял трубку. — Да.

— Старик, привет! — застре­котал голос Борясика. — Тут такое де­ло: можно быстро и безболезненно озолотиться. Приезжают три японца на три дня. Триста бак­сов в день, переводить почти не надо, просто по­ездить с ними, они по спортивной линии и будут смотреть соревнования. Ты как?

— А что ж ты... (усилием воли я удержался от подходящего к времени суток эпитета) сам с ни­ми не поездишь?

— Да, понимаешь, я завтра улетаю в Сибирь, а то б конечно. Они ведь и прилетают завтра, то есть сегодня, в 8 утра...

И я пал жертвой искушения легкой наживой. В конце концов, спортсмены и правда народ не­многословный.

В 7:30 я, нервно зевая, топтался у выхода из таможенной зоны Шереметьево–2 с табличкой в руках, на которой красовалась надпись «Куса­ки + 2». Я искательно заглядывал в глаза всем японцам, кто, по моим представлениям, походил на спортсменов или спортивных чиновников, од­нако нужной тройки все не было. Я уже начал нервничать, как вдруг сзади мне в спину уперся жесткий, как ствол пистолета, палец. Я обернул­ся и обомлел. Передо мной стояли три человека, как будто из фильма о Японии 50–х го­дов: в черных костюмах, черных очках, с черны­ми плащами через руку, а за одним на черном поводке тащился черный чемодан внушительных размеров. И все с белыми шарфами на шеях.

Пока я стоял, разинув рот, старший из троицы (это он ткнул меня пальцем в спину) что–то такое пролаял, но от изумления я разобрал только «Ку­саки» и «спорт». В общем, это были те, кого я ждал, и мы двинулась к ожидавшему автомоби­лю. Не говоря ни слова, все трое уселись на зад­нее сидение (старший — посредине) и до гости­ницы не проронили ни слова.

Они приехали в гостиницу «Россия», где их, как и предупреждал Борясик, уже ожидали россий­ские представители. Представители окружили прибывших, приветствуя их с громким подобост­растием. Один отрекомендовался представителем Госкомспорта. Другой — сотрудником аппарата Госдумы. Остальные обошлись без подробностей.

Японцы выслушали, не выказав ни малейшей реакции, после чего Кусаки–сан изрек, ни к кому конкретно не обращаясь: «Сначала надо немного позавтракать. Спортсмены будут ждать». — «Да, да, конечно будут ждать», — радостно подтвер­дили представители, и все толпой двинулись в ресторан.

Я настроился на легкую закуску, после кото­рой, как я предполагал, все поедут на стадион, однако действительность оказалась гораздо суро­вее. Во–первых, и представители, и приезжие япон­цы с места в карьер принялись пить водку. Во–вто­рых (и это — еще хуже), и те и другие произноси­ли тосты. Длинные тосты. Часто употребляя не­навистную любому переводчику фразу: «А вот это я попрошу перевести дословно». Особенно усердствовал один из наших, который то и дело вскакивал с места и пытался рассказать матер­ный анекдот или поднять тост за мужские досто­инства дорогих гостей. Его усаживали, но он не унимался.

Так прошло около четырех часов. Совершенно одуревший от пьяных тостов и голодный как волк, я готов был уже отдать все, чтобы вырваться из проклятого ресторана. Улучив момент, я сказал представителю, что сидел рядом: «А ничего, что спортсмены ждут?» — но тот лишь махнул ру­кой: «Подождут». Наклонившись в другую сто­рону, я спросил о том же господина Кусаки, но тот среагировал как–то странно: «Конечно, ждут». Типа, а куда они, на хрен, денутся.

Наконец сильно пьяная компания размести­лась в одной машине и одном микроавтобусе

и двинулась к стадиону ЦСКА. За исключением меня, голодного и злого, все немедленно уснули. Вернуть их к реальности стоило немалых трудов. У стадиона кортеж почему–то свернул вбок и ос­тановился у маленькой дверцы, обитой проржа­вевшими железными листами. За ней, по идее, должна была скрываться котельная или склад ло­маного инвентаря, однако вся компания пошаты­ваясь проследовала внутрь. К моему удивлению, японцы восприняли это как должное.

Внутри оказалась не котельная, а нечто похо­жее на предбанник провинциального морга — узкий коридор, облицованный даже по потолку грязно–белой плиткой и освещенный тусклыми лампочками. Слегка взбодрившиеся представи­тели зашагали вперед. Один из них приобнял ме­ня за плечи и, дыша в лицо свежим перегаром, произнес:

— Ты, это, скажи им — надо бы отдохнуть.

Я перевел, ожидая, что японцы откажутся, го­ря желанием увидеть давно уже заждавшихся спортсменов, однако те вдруг закивали головами, всем видом показывая, что отдохнуть после столь тяжких трудов — дело святое.

— Они согласны отдохнуть, — сказал я и тут же понял, что вопрос, собственно, был ритори­ческим: коридор закончился, и толпа ввалилась в небольшой зал, также облицованный белым кафелем. Посреди зала стоял стол с массой бу­тылок, среди которых виднелись сиротливые ост­ровки блюдечек с серо–коричневой  закуской. Возникло ощущение, что загадочные «спорт­смены» заманивают нас все дальше и дальше

в какую–то ловушку, выставляя водку вместо приманки.

Как бы то ни было, японцы явно не имели ни­чего против продолжения банкета, и все повто­рилось, как если бы мы не покидали гостиницы «Россия»: тосты, «вот это — перевести дослов­но», пожелания гениталий немыслимых габари­тов и прочее.

Где–то к 8–ми вечера я почувствовал, что боль­ше не могу. Приблизительно то же ощущение, только по другим причинам, возникло и у япон­цев, которые вдруг засобирались обратно в гос­тиницу.

— А спортсмены? — спросил было я, но «пред­ставитель Госкомспорта» махнул рукой: — Завтра.

По прибытии в гостиницу я решил было, что из­мученные японцы немедленно отправятся спать, но мечтам не суждено было сбыться.

— Где тут бар? — спросил старший, и вся ко­манда проследовала в питейное заведение. Я ди­вился японской выносливости и проклинал тот час, когда польстился на предложение Борясика. Пожалуй, 300 долларов в день за такую работен­ку было маловато.

В баре японцы все же просидели недолго. Они взяли себе каждый по две девки и разошлись по номерам.

Еле волоча ноги, я отправился домой. Очень занимала мысль: что же это за таинственные

спортсмены, на встречу с которыми приехали, но совсем не спешили японцы?

На следующий день все началось снова. Зав­трак с тостами — до 12 часов. Транспортировка спящих тел к стадиону — к 13 часам. Я ожидал, что они снова проследуют в кафельное помеще­ние, но на этот раз гостей все же провели в спортзал.

Большое помещение было заполнено до отка­за — как зрителями, так и спортсменами, одеты­ми кто во что горазд. При виде высоких гостей народ загудел и почему–то разразился бурными аплодисментами, как в момент появления на три­буне генерального секретаря. Не успели вновь прибывшие разместиться на гостевых местах, как на арену выскочили два спортсмена («Ага, бор­цы», — подумал я). Наскоро отвесив поклон в сто­рону японцев, они вдруг безо всяких предисло­вий принялись метелить друг друга кулаками и ногами с таким остервенением, что я застыл с открытым ртом. Потом посмотрел на господи­на Кусаки, но к своему неописуемому изумлению обнаружил, что и он, и двое его помощников уже успели заснуть в картинных позах расстрелян­ных патриотов.

Но это не произвело ни на кого ни малейшего впечатления. Пары спортсменов исправно сменя­ли одна другую; на арену летели выбитые зубы; периодически кого–то уносили на руках. Где–то на пятой паре Кусаки–сан внезапно проснулся, уперся мутным взором в арену, где очередные «спортсмены» мутузили друг друга (надо ска­зать, эта пара ну ничем не выделялась из общей массы), и вдруг сказал: «Да, о, да! Вот это — класс! Это подходит!» После чего вновь уронил голову на грудь.

«Человек из Госкомспорта» немедленно сде­лал пометку у себя в блокноте.

На протяжении двух с половиной часов Кусаки–сан просыпался еще три раза и каждый раз тыкал пальцем в подвернувшуюся пару, говоря, что вот это — настоящий класс.

Все указывало на то, что я ввязался в что–то не­хорошее. Происходящее напоминало отбор эмис­сарами якудза кандидатов на нелегальные бои без правил. Лично я практически не сомневаюсь в том, что так оно и было на самом деле.

И на второй, и на третий день все повторялось со строгим однообразием, включая по две девки на каждого мафиози. Как оказалось, это было нечто вроде своеобразного протокола: никаких действий с нашими гражданками они не произ­водили, а, войдя в номер, немедленно ложились спать, так что тем приходилось коротать ночи в креслах.

Наконец кошмар закончился, и японцы отбы­ли домой. На мой вопрос о вознаграждении Кусаки–сан брезгливо заметил, что все их пребыва­ние «в этой стране», включая переводчика, опла­чивает принимающая сторона. «Госкомспорт», которого мне с трудом удалось отловить через день по телефону, сказал, умело имитируя изум­ление, что услуги переводчика проходят по ли­нии «Государственной думы». К этому моменту я уже достаточно поумнел и не стал разыскивать «сотрудника аппарата». Плюнуть и забыть как

кошмарный сон — вот все, чего мне хотелось. С этой успокаивающей мыслью я и лег наконец спать, однако в 3 утра меня разбудил длинный междугородный звонок.

— Привет, старичок! — раздался захлебываю­щийся голос Борясика. — Я из Сибири звоню. Холодрыга тут жуткая, а так — ничего. Тут такое дело: еще одна группа в Москву прилетает, а по­том — сюда. Будут мамонтов искать. Денег — немеряно. Ты как?

Не сказав ни слова в ответ, я бережно повесил трубку и натянул на голову одеяло.

Культурный очерк

Сакура–а, сакура–а!

(японская народная песня)

— Вы приехали из Японии? Расскажите нам про желтую опасность!

— Она очаровательна!

Это анекдот из книги “La societe japonaise”, вышедшей во Франции в 1904 году. Как видим, представление о Японии как об эстетическом явлении мирового уровня сформировалось не сегодня и не вчера. И действительно, нельзя отрицать огромного вли­яния, которое оказало японское искусство на ми­ровое. Минимализм и трусы от Кэндзо. Рис и рыба. Французские импрессионисты и зам­шелый булыжник, который сосед притащил из леса и теперь называет «екибаной».

Подобно тому как в свое время «советское» значило «отличное», так «японское» и по сей день значит «красивое»,  «элегантное», «изысканное» и какое–то еще, не передаваемое нормальным языком. Половина всемирного запаса бумаги из­расходована на расшифровку японских эстетиче­ских категорий ваби и саби, но смысл до сих пор невнятен человеку незатейливой европейской культуры. Не то печальное очарование старины, не то скромное обаяние простоты, не то милая прелесть естественного. Понять невозможно, но можно проникнуться, и вместо того чтобы вы­бросить на помойку треснувший стакан, поста­вить его на самое видное место трещиной наружу. Это и будет саби. А может, ваби. Бог его разберет.

Япония — страна в целом не столько красивая, сколько фотогеничная. По ней легко и приятно разгули­вать с фотоаппаратом, бездумно пощелкивая за­твором. На таком снимке самое уродливое строе­ние волшебным образом превращается в предмет искусства, потому что на нем написаны какие–ни­будь иероглифы. Что–нибудь вроде «Акционер­ная компания „Кансайский цемент"».

Япония бывает красивой вся целиком два раза в году — вес­ной, когда цветет сакура, и осенью, когда красне­ют клены. Все остальное время красота рассредо­точена по территории страны анклавами — в виде лаковых подносов с суси, в виде чайных домиков, ландшафтных парков, храмов или монастырей.

Сама по себе религия не занимает большого места в жизни японцев, тем не менее в значительной части формирует ее культурный пей­заж. Правда, большинство значимых культовых объектов внесено в туристические реестры, по­этому не надейтесь уединенно предаться медита­ции у какого–нибудь сада камней. Пустая затея. Особенно если ваш путь пересечется с экскурси­ей из пары сотен младших школьников в цветных панамках.

Зато в городке Камакура, где сосредоточена чуть ли не половина всех японских храмов, вече­ром можно легко набрести на кабачок, под завяз­ку набитый дзэнскими служителями, иллюстри­рующими собой универсальную истину: «Его же и монаси приемлють».

Столкновение с прекрасным

Из окна аудитории, где ино­странным студентам преподавали  японский язык, виднелась пагода. Классическая японская пагода с изящным золоченым шпилем выглядывала двумя верхними ярусами из–за зеленого массива в кило­метре от университета. Я все время любовался ею вместо того, чтобы слушать учителя. С этим надо было что–то делать.

Поэтому одним субботним утром я вы­ступил из общежития в сторону пагоды, предвку­шая встречу с прекрасным.

Дорога, как и положено дороге паломника, не была выстлана розами. Она была узка и изви­листа, стояла жаркая пыль, а мимо то и дело про­носились грузовики, чиркая по щекам своими шершавыми боками. Но что все это было в срав­нении с чудесным образом, который я взлелеял в своей душе. Скоро, уже скоро пагода откроется за поворотом, и, углубившись в тенистый парк, я упаду на траву с банкой теплого пива... Конеч­но, такая прекрасная пагода должна распола­гаться в глубине тенистого парка.

Так оно и оказалось. Только вход в парк пре­граждали крепко запертые железные ворота с табличкой. Саму пагоду было хорошо видно. На кон­курсе самых безобразных архитектурных соору­жений мира это могло бы получить пятое или шестое место. Шесть круглых бетонных блинов неопределен­но–мрачного цвета, нахлобученных один на дру­гой на манер детской пирамидки. Из верхнего торчал большой позолоченный дрын.

Мораль? Какая тут мораль. Одно огорчение.

Столкновение с прекрасным-2

Дело было в городе Кобэ. Тот вечер я решил посвятить собст­венному эстетическому воспи­танию и с этой целью поехал через весь город на гигантское колесо обозрения, расположен­ное прямо в море на искусственном острове. С ко­леса, я слышал, открывался изумительный ноч­ной вид.

Но тяга к прекрасному обуяла в тот вечер не меня одного. Добравшись до места, я об­наружил очередь, какие у нас в те времена вы­страивались за женскими сапогами.

Непосредственно за мной встала японская ма­маша с двумя дочками. В их милом обществе я и оказался спустя час в гондоле. Повернул голову в сторону города и настроился на духоподъемный лад.

— Хочу пи–пи, — сказала самая младшая из трех дам.

— Потерпи, — сказала мамаша.

— Хочу пи–пи.

— Как не стыдно. Видишь, вон иностранец, — сказала мамаша, видимо, имея в виду, что даже глупый иностранец — и тот не просится писать.

Но мелкой бестии иностранец был по бараба­ну. Она хотела пи–пи — и точка. Я тем временем плющил нос о стекло и притворялся, что ничего не слышу, увлеченный исключительной красотой пейзажа. Однако пейзаж не лез в голову. В голову лезли мысли о том, как бы ненароком не подать вида, что я в курсе происходящего за спиной.

Часть путешествия ушла на уговоры. Уговоры не помогли, и другая часть ушла на приготовле­ния. Оставшаяся часть — на исполнение и ликви­дацию последствий. Мамаша сокрушенно сове­щалась со старшей, младшая капризничала, шур­шал целлофан и шмотки.

Мамаша вышла из люльки первой, неся в вы­тянутой руке пухлый прозрачный пакетик. За ней бодро топала виновница переполоха. Иностранец замыкал процес­сию, ощущая себя чуть ли не папой.

Действительно ли вид ночного Кобэ так хорош, как о нем говорят, он не знает до сих пор.

Депутат

Говорят, красота — это истин­ная религия японцев.

Однажды иностранных ста­жеров привели на экскурсию к депутату японского парламен­та. Депутат был толст и очень важен.

— А–а, Франция, — протянул он, узнав, что среди студентов есть француз. — Да–а, был я как–то в Париже.

 — И как вам Париж? — мило осведомился француз, ожидая, видимо, услышать в ответ что–нибудь дежурное про Лувр и Версаль.

Но депутат задумался. Он склонил голову на­право. Потом налево. Потом вытянул губы тру­бочкой. Повертел глазами.

По всему выходило, что он вот–вот разразится чем–то нетривиальным. Процитирует в оригина­ле Верлена или сымпровизирует танка о том, как хорошо свежим апрельским вечером посидеть за абсентом под тентом кафе в Латинском квартале.

— В Париже очень мало торговых автома­тов, — родил наконец он.

Срезал

Икэда Дайсаку сидел за столом и благосклонно наблюдал, как советские студенты лопают мо­роженое.

Икэда–сэнсэй — личность во всех отношениях выдающаяся. Мудрый и праведный лидер крупнейшей буддийской организации Сока-гаккай, которая насчитывает несколько миллионов чле­нов по всему миру, имеет собственную политиче­скую партию, представленную в японском парла­менте, а также изрядные материальные активы, включая большой университет неподалеку от То­кио. Икэда–сэнсэй боролся за мир, дружил с Со­ветским Союзом, и потому его университет при­нимал на стажировку студентов из МГУ.

Они — второе действующее лицо этого эпизо­да. Их представлять не надо. Большинство из вас, скорее всего, когда–то сами были студентами и знают, что это такое.

Третье лицо — Леон Абрамович Стрижак. То­же сэнсэй. Матерый зубр отечественной япони­стики. Популярный среди молодежи учитель и переводчик старого харбинского закала. Хотя, как мы увидим дальше, это его не спасло.

Стараниями Леона Абрамовича перечислен­ные лица и сошлись в одной точке, а именно — в токийской штаб–квартире Сока-гаккай. Достоверно неизвестно, какими соображе­ниями руководствовался Леон Абрамович, когда организовывал аудиенцию руководимых им ста­жеров с Икэда–сэнсэем. Возможно, полагал, что юным оболтусам пойдет на пользу общение с та­кой замечательной личностью. В любом случае, наверняка хотел как лучше.

Итак, Икэда–сэнсэй сидел за столом и наблю­дал, как советские студенты лопают мороженое. Наблюдал благосклонно, как и положено великому, вынужденному время от времени иметь дело с простыми смертными, отягощенными многими слабостями и пороками. Благосклонно, и в то же время так, что нельзя бы­ло не уразуметь, какая это благодать — иметь возможность лицезреть его в непосредственной близости. Впрочем, Икэда–сэнсэй всегда выгля­дел так, что не понять своего счастья от встречи с ним не смог бы и самый последний тупица.

Леон Абрамович–сэнсэй тоже наблюдал, тор­жественно и строго, все ли прониклись и в долж­ной мере оценили оказанную честь.

Но в тот день Икэда–сэнсэй оказался особенно щедр на благодеяния.

— А теперь, — сказал он и повел взглядом, проникающим в самые потайные закутки челове­ческой души, — а теперь вы можете задать мне любой, — и опять повел взглядом, — любой во­прос. И получить на него ответ.

И замолчал в ожидании.

Студенты притихли. Сам Икэда–сэнсэй был го­тов излить свет своей бесконечной мудрости на недостойных сих. Такой шанс выпадает не каждому и почти ни­кому больше одного раза в жизни.

И потому это должен был быть действительно ВОПРОС.

Леон Абрамович искоса оглядел своих подо­печных. «Не подкачайте, ребята», — умоляли его умные печальные глаза.

Студенты молчали. Сначала задумчиво, потом все более и более виновато. Украдкой погляды­вая друг на друга, в надежде прозреть на лицах соседей проблески умных мыслей, но — тщетно. У советских студентов не было никаких вопросов к Икэда–сэнсэю.

На его лице мелькнула тень растерянности. Судя по всему, ни с чем подобным ему до сих пор сталкиваться не приходилось. А пауза все тяже­лела и тяжелела. Леон Абрамович обтекал позо­ром и потихоньку проваливался сквозь землю.

И тут, поняв, что дело худо, студент Д. бросился на амбразуру.

— Можно? — спросил он и поднял руку. Сэнсэй важно кивнул. Леон Абрамович длинно

выдохнул, стараясь не произвести шума. Студен­ты восхищенно затаили дыхание.

— Скажите пожалуйста, — произнес Д. — От­куда это мороженое?

Леон Абрамович окаменел.

— Мороженое? — переспросил сэнсэй.

— Мороженое, — отважно повторил Д. и по­казал на пустую вазочку. — Вот это. Откуда?

Если бы на месте Икэда сидел дзэнский монах, то он нашелся бы с ответом, и в результате, на­верное, получился бы диалог коан, способствую­щий озарению сатори. Но Икэда Дайсаку исповедывал другое направление буддиз­ма. Он явно не был готов к такому повороту. Но и оставить вопрос без от­вета было никак не возможно. Обещание есть обещание.

Он шевельнул рукой, и за спиной вырос со­гбенный в почтительном поклоне помощник.

— Откуда это мороженое? — спросил его Икэда.

— Наверное, снизу, — ответил помощник.

— Наверное, снизу, — сказал Икэда.

— Спасибо, — почтительно сказал Д.

На месте, где только что сидел Леон Абрамович, дымилась боль­шая черная дыра.

Храм обезьян

Считая себя обязанным посе­тить максимальное количест­во японских культовых соору­жений, я зашел как–то в Храм обезьян.

Недавно прошел дождь, пес­чаные дорожки еще были мокрые. Бодро кусая большое яблоко, я вошел в широко открытые ворота, у которых в землю была во­ткнута табличка с надписью: «Обезьяны изволят присутствовать». На территории храма все было как в любом подобном японском учреждении. За одним исключением: нигде не было видно лю­дей. Обезьяны же, действительно, изволили при­сутствовать — тут и там сидели или бродили группки по 3—4 особи.

Наконец в самой глубине храмового комплекса я вышел к небольшому пруду, по которому плава­ло несколько лодчонок с отдыхающими. Я успо­коился — храм функционировал нормально.

Люди в лодочках вдруг разом повернулись ко мне и стали неспешно подгребать поближе.

Не поняв причины такого внимания, я поискал глазами вокруг и тут заметил, что изволивших присутствовать обезьян стало гораздо больше и они окружают меня полукольцом, как бы при­жимая к воде. Отступать было некуда.

Кольцо между тем сжималось, и я уже стал подумывать, не войти ли в воду. Я сделал бы это немедленно, если бы не боязнь потерять лицо. А японцы, подплыв на безопасное (от меня и обезьян) расстояние, весело переговаривались, явно в мой адрес. Не хотелось верить, что ме­ня съедят под бурный хохот аборигенов, но и пер­спектива быть даже всего лишь покусанным со­вершенно не радовала.

Обезьяны подошли совсем близко, и надо было что–то решать, пока не решили они. Однако ни­чего решить я так и не успел. Одна довольно–та­ки крупная скотина, не иначе — вожак, мгновен­ным прыжком оказалась у меня на груди. Я даже глаз не успел зажмурить, так и остался стоять столбом, глядя на здоровенные желтые клыки. А какая она была вонючая!..

Не теряя времени, макака вырвала из моей руки недоеденное яблоко и сочно им зачавкала, не слезая с меня. Пока она ела, я понял: войдя в храм, надо было исполнить ритуал подношения. Проще говоря, сразу же отдать яблоко обезья­нам. Тогда бы ничего и не случилось.

Трапеза завершилась довольно быстро. Я ожи­дал, что животное с презрением сунет огрызок мне в руку, и подобострастно приготовил ла­донь. Но обезьяна просто выпустила его из лапы и соскочила, больно меня при этом оцарапав.

После чего ее сородичи мгновенно потеряли ко мне всякий интерес и вернулись к своим делам. Точно так же интерес пропал и у отдыхающих, ко­торые разъехались в разные стороны.

Я же поспешил прочь в грязной порванной ру­башке, со здоровенной царапиной, размышляя: в храмах с какими животными я еще не был?

Как меня крестили

Это сейчас каждый знает, что такое Аум Синрикё, а в начале 80–х о «новых религиях» и не слыхал никто. Дай бог в «ста­рых» разобраться.

Так вот, иду это я по при­вокзальной площади в Синдзюку, направляясь уже не помню куда; жизнь вроде бы вполне снос­ная, а что живот подводит — так это дело при­вычное. И выворачивается вдруг из толпы пря­мо на меня какой–то хлыщ, маленький, юркий и весь в прыщах. Взглянул он на мою физионо­мию всего раз, но, похоже, сразу все понял, пото­му что просиял кривыми зубами и гаркнул эда­ким полу фальцетом по–русски: «Привет!» Надо вам, братцы, сказать, что в те времена вот так вот запросто встретить в Токио русскоговоряще­го японца было делом непростым, ан вот я сподо­бился. Стою, значит, столбом, разеваю рот и ав­томатом ему отвечаю: «Привет...» — причем без всякой без радости. «Враги?.. Вербуют?» — проно­сятся в голове ошметки мыслей. А хлыщ между

тем, не теряя времени и чтобы не пропал эф­фект, выхватывает из кармана — нет, не жемчу­га стакан, а карточку на манер визитной. Сует он мне ее и скороговоркой говорит заученный текст — по–русски, но переводили явно японцы, потому как общий смысл отсутствует. Хоть и был я вконец обалдевший, а все же понял, что ждут меня не дождутся в одном месте, которое на обороте карточки схемой указано. Дружить хотят и вообще — посидеть, чайку попить... Ежели бы он меня дальше крутить стал, я бы, может, и насторожился, да только, прострекотав свою молитву, хлыщ ввинтился обратно в толпу, и нет его.

Бреду я дальше и ничего не понимаю. Это я сейчас такой умный, а тогда простой был, как неточенный карандаш. Что у них там за дружба, что за чаек? Может, русским языком занимают­ся? В общем, вступило в голову и не выходит. Полдня прошлялся по городу, наконец плюнул, вытащил карточку и поехал.

Надо сказать, забралась эта компания дале­ко — чуть ли не на конечную станцию метро. Дальше пошел по схеме, вижу: стоит здоровен­ное бетонное сооружение, как серый кубик, при­чем по фасаду — ни окошка, только посредине большая дверь на манер ворот. Мне бы, дураку, развернуться да назад, а я, хоть и робею, к двери подошел и чем–то в нее стукнул. Открылась она враз — я, наверное, и стукнуть по–человечески не успел. Стоит за ней еще один хлыщ, по форме и обличьем такой же, как и первый, только не в пример тому со злобной мордой.

«Извиняйте, — говорю, — тут вот приглашали меня в гости...»

Тот, как на допросе: «Имя приглашавшего?»

Я совсем стушевался, пора, думаю, отваливать, но он что–то про карточку говорит, а она у меня, как на грех, в руках. Хвать он ее, посмотрел, а на ней, похоже, какой–то значок стоял, потому что суровости вроде убавилось, и приглашает он меня войти, да так приглашает, что вроде внутрь сил­ком втягивает, хоть и вежливо. Прошел я пред­банник затемненный, выхожу на свет и слышу, как тяжело щелкает входная дверь–ворота. Обора­чиваюсь, а перед носом закрывается дверь пред­банника, и остаюсь я один–одинешенек. Нехоро­шо мне стало, совсем не хорошо. Ну что убьют и закопают — такого я не думал, но вот всякие там провокации — это уж теперь будьте–нате. Оборачиваюсь, чтобы осмотреться, и вижу, что стою почти в центре этого бетонного куба; по сте­нам устроены огороженные ширмочками кабин­ки, и в них кое–где сидят люди — по двое, по трое — и разговаривают. Рядом образовалось ка­кое–то существо с неясным полом в длинной се­рой рубахе до пола.

«Здравствуйте, — говорит, — проходите. Мне сказали, что вас пригласил Кусаки–сан — он у нас хорошо знает русский язык».

«Да, — говорю, — хорошо, очень хорошо».

«Ну вот, — говорит она (я уже стал понимать, что это — она), — давайте чайку попьем, пого­ворим...»

Как она про чаек сказала, я взбодрился — по­жрать–то охота, а там видно будет. Приносит она по полчашки зеленого чая на брата и ломтик японских сладостей с наперсток размером. А сла­дости эти японские, братцы, вещь такая, что сра­зу и не расскажешь. Ну, к примеру, если селедку соленую вымочить, чтобы соль вышла почти вся, а то, что от нее останется, чуток подвялить. Во–во, такие сладости.

Вижу, закусить не получится. Ну сидим, разго­вариваем. Говорит, конечно, она одна, я только по–ихнему киваю да поддакиваю. Надо вам ска­зать, по–японски я и сейчас–то не Копенгаген, а тогда вообще был баран бараном. Так что она себе говорит, а я киваю и думаю: сколько ж мне здесь сидеть и как бы отсюда смотаться. Поти­хоньку осмотрелся — выход вроде один, тот же, что и вход. Хитро придумали, гады. Чтобы вы­браться, две двери надо открыть. Ну делать нече­го, терплю.

Она тут выкладывает на стол книжку малень­кую и толстенькую — Библию на японском и на­чинает мне что–то втолковывать. Я соглашаюсь, чего уж там, а сам тоскую. Тут она еще раз выкла­дывает — теперь какой–то гроссбух — и говорит, что надо мне в него все про себя написать: имя и отчество, где живу, папу и маму и вообще. Здесь уж я кивать больше не мог и как сумел сказал ей, что нельзя мне, как советскому гражданину, та­кими секретами разбрасываться, а то меня завтра же отправят к папе с мамой (и это в лучшем случае). Погрустнела моя баба, но, говорит — никак нельзя без записи, и ручку протягивает. Ну ладно, думаю, стерва, я тебе напишу. Корябаю что–то, а сам думаю:

у меня же в кармане самое дорогое, что у совет­ского человека в жизни есть, — удостоверение иностранца, проживающего в Японии. А ну вдруг скажет — предъяви! И что — не давать? Сказать, что дома оставил? Слава богу, не спросила. До­чертил я, она встает, я вскакиваю, думаю — отму­чился! Не тут–то было. — А теперь, говорит она, надо еще (тут я не понял — что). — Это где? — спрашиваю наобум. — Да тут же, отвечает, с дру­гой стороны дома (это я понял). Насторажива­юсь, но делать нечего. Ведет она меня в противо­положную от входа сторону, а там дверца, да так ловко замаскированная, что не зная не найдешь. Выходим мы с ней в какой–то узкий коридорчик — я боком еле стою — а она тут показывает мне еще на дверцу: «Переоденьтесь», — говорит. Я: «А вещи, то есть документы?» «Не бойтесь, — говорит, — все здесь пока по­лежит».

А я уже совсем никакой, сил моих нет от ихних сладостей и писанины, выбраться бы поскорей. Молча зашел в каморку какую–то, не развернуть­ся. На полочке лежит свернутая рубаха, как та, что на ней была, только белого цвета. Переодел­ся я в нее, чувствую себя дурак дураком. А она уже тут как тут, торопит, пошли, мол. Выхожу.

«Обувь снять надо», — говорит. Ну, думаю, опять в дом пойдем. Выхожу боси­ком, а она ведет меня совсем в третью сторону, и оказываемся мы вдруг за домом на огорожен­ной живой изгородью площадке, посредине кото­рой выкопан бассейн.

А дело, братцы, было в январе. Хотя ихний январь — что у нас бабье лето: солнце светит, цветочки цветут и где–то плюс пять–семь, но все равно босиком и в одной рубахе как–то не­уютно.

Она между тем за руку меня берет, да сильно так — боится, похоже, что вырвусь, идет прямо к бассейну и, не останавливаясь, — в воду. Я, как мерин на бойне, молча за ней. Вошли. Воды мне — чуть ниже, чем по пояс. Не жарко совсем, дрожу как цуцик, а ей — хоть бы хны. Конечно. Армату­ра не мерзнет. Вынимает она откуда–то свою биб­лию, меня берет за плечо и давит вниз. Я понять ничего не могу, зубы стучат, за их треском не то что не пойму — слышу с трудом, что она там го­ворит. А говорит она, оказывается, что надо мне встать на колени. Мне уже все равно, только бы поскорее. Становлюсь. Она читает, Да с выраже­нием так, сама то в небо посмотрит, то на меня. Ну, думаю, еще минуту простою, а там — выле­заю из бассейна, и идите вы все... И только я так подумал, как она вдруг меня — за волосы и голо­ву под воду. Не ожидал я и нахлебался. Ослабила она руку, я вынырнул, только воздуха хватил — она меня снова. Ну, зараза, думаю, только попро­буй еще раз. И не дался, как она ни давила. Похо­же, решила она, что с такого, как я, и двух раз хватит, потому как закончила читать, и мы вы­шли из воды.

Не помню уж, как я оделся, как на улицу вы­брался. В голове одно: мать твою так и перетак! Куда ж ты пришел и на кой ляд пошел?! Чайку захотел?!

В общем, братцы, пока до метро до­брел, в себя понемногу пришел. Постоял, поку­рил. Перекрестился и сказал про себя: «Господи, прости меня, дурака! По глупости ведь, ей–богу!»

Патинко

Самое красивое место в вечернем японском городе – патинко.

Патинко - это зал игровых автоматов. Дергаешь за ручку, выстреливаешь железный шарик и дальше смотришь, как он катится по доске, стукается о штырьки и попадает или не попадает в дырочки. Десятки, сотни японцев сидят вечерами в ярко освещенных грохочущих шариками залах и пуляют, пуляют. Шарики, полученные в качестве выигрыша, можно обменять на деньги, но большинство снова пускает их в дело, чтобы пулять и пулять. Такая национальная забава.

Но что для нас здесь главное - входы в патинко принято украшать совершенно особенной иллюминацией. Нет слов в человеческом языке, чтобы передать это сумасшествие красок, сияний, огней и подмигиваний. Ну, чтоб понятно было, как у нас сейчас казино, только еще лучше. Однако в те времена, когда в Японию в рамках цирковой труппы заехал силач Василий, сам родом, чтобы не соврать, из Иванова, а может, из Тулы или из Мценска, никаких казино у нас еще не существовало. Города и особенно веси были погружены в унылый сумрак.

И вот бродит Василий японскими улицами, и хоть внове ему все, а виду не подает – знай себе зубом поцыкивает: видали, мол. Гордый Василий. А то! Ту гирю, что он шутя на мизинце вертит, десяток добровольных японцев из публики совместно от ковра не отрывают.

Ходил себе ходил, и как-то вечером набрел на патинко. Замер тут Василий, обомлел. Стоит, смотрит, не сморгнет даже, что скала в океане.  Долго так стоял. Насилу уволокли.

Присмирел с той поры Василий. Все ходит особняком, что-то думает. Думу, наверно. Крутит свою гирю, а в глазах у самого туман. Так и до беды недалеко. А если в зал сорвется снаряд? Крику не оберешься. Опять же – кто его знает, что у него там за дума. Ну как пошатнулся товарищ в устоях. Надо товарища выручать.  

Пришли к нему тогда скрипач от месткома, женщина-змея от комсомола и рыжий от госбезопасности, как бы чайку попить. И аккуратно так намекают: «Так и так, Василий, не ломай себе жизнь. Сделай правильный выбор, а уж Родина-мать оступившегося сына в беде не оставит». Озверел тут Василий. «Сами вы мать», - орет. Перепугались те до смерти. Дрожат. Гири-то, вот они, тут стоят. Ему терять нечего.

Но Василий отошел помаленьку и признался тихо, задумчиво: «Эх, братцы! Я ведь чего все думаю? Вот бы ту патинку да на площадь Ленина к нам в Иваново…»

Или в Тулу. А может, в Смоленск. Какая, в сущности, разница.

Идолище

Наверное, он до сих пор там лежит — холодный и неподвижный, скрытый от посторонних глаз густыми кустами. Изредка вспоминая о нем, я чувствую уколы совести, потому что он, конечно, ничем не заслужил того, что я с ним сделал. Просто у меня не было выбора.

Эта грустная история случилась, когда мне однажды пришлось сопровождать группу туркменских артистов, прибывших на гастроли в Японию. Собственно, назвать это действо гастролями можно было только с большой натяжкой: ансамбль народного танца выступал в маленьких городишках на побережье, неизменно при полупустом зале. Приходили только те, кому уж совсем нечего было терять, мамы с детишками или любители турецкой экзотики. Почему турецкой? Потому что для японцев Туркмения была чем–то вроде островов Смит и Мокеллун — где? что? — и для простоты на афишах и рекламных плакатах японские организаторы написали ТОРУКО, что по–японски означает «Турция», но, по идее, видимо, должно было соответствовать половине слова «Туркмения» в японском произношении (Торукомэниа).

Черноусые же танцоры, не ведая, что их скопом записали в турки,  воспринимали свой вояж крайне серьезно, танцевали отчаянно, с выкриками и взвизгами. Я был обязан присутствовать на каждом выступлении. Как правило, забирался на последний ряд и дремал там под зажигательную туркменскую музыку.

Как–то раз, пробудившись, я почувствовал жажду и тихонько вышел из зала. Спускаясь в буфет, я увидел японского малыша лет 3–4, который полз мне навстречу по лестнице в полном одиночестве, приучаемый к самостоятельности рациональной японской мамашей.

Мы остановились напротив друг друга; малыш изучающе осматривал меня, а я, вдруг умилившись, решил как–то его порадовать. И было чем: в кармане уже который день хрустела жесткой целлофановой упаковкой расписная деревянная ложка, выданная в Москве для раздачиместному населению. Ее–то я и презентовал малышу. Тот деловито осмотрел сувенир (я было испугался, что он забросит ее подальше — уж больно неестественно смотрелось древнерусское изобретение в руках японского ребенка), сунул в свой карман и, не сказав ни слова, пополз дальше.

На следующий день рано утром меня разбудил старший по группе. Весь бледный, он стоял у двери в номер и повторял: «Иди вниз, там к тебе пришли». На вопрос: «Кто пришел?» ответа не было; «Иди–иди, там увидишь», — повторял старший.

Кое–как одевшись, я поспешил вниз, где меня, действительно, ожидала целая толпа японцев. Они стояли молча, глядя в упор. В голове пронеслись все прегрешения — вольные и невольные. Ей же Богу, я не совершил ничего такого, за что мог бы удостоиться подобного посещения.

Тут группа расступилась, и вперед вышел плотненький японец со значком депутата парламента на лацкане. Он держал за руку того самого малыша, с которым я встретился накануне. Мальчик без улыбки вытянул указательный перст, направил на меня и сказал: «Да, это — он!»

Две секунды, прошедшие после этой фразы, были самыми длинными в моей жизни. «Растление малолетних», «Попытка похищения», «Покушение на убийство» — как минимум, такой набор статей японского УК сулил мне свирепый детский облик.

Но тут физиономия депутата расплылась в широкой улыбке, и он заговорил. Мальчонка оказался его сыном. Депутат был искренне благодарен российскому другу за подарок и хотел бы отблагодарить его по законам японского гостеприимства.

Он щелкнул пальцами, и из–за его спины два отдувающихся японских грузчика в синих комбинезонах вынесли нечто невообразимо большое, упакованное в переливающуюся пленку.

К этому времени вокруг собралась уже вся туркменская группа. Старший, у которого отлегло от сердца, вытирал пот со лба. Черноусые же танцоры и танцовщицы вонзились орлиными взорами в загадочный подарок.

По японским правилам, я должен был немедленно раскрыть подношение, оценить и поблагодарить, что и сделал. Изумленным присутствующим предстало произведение японского искусства. Скульптурная композиция из двух синтоистских идолов, сплетшихся в недвусмысленной позе. Я с трудом закрыл рот и выдавил все необходимые слова признательности, после чего японцы, многословно извинившись, ретировались.

В холле остались лишь члены делегации, я и фигурный идол.

Первым нарушил молчание главный танцор. «Э–э, сафисэм нэкрасивий», — презрительно бросил он, повернулся и пошел прочь. Он явно успокоился, увидев, что под упаковкой не скрывалась ни новая «Тоёта», ни даже какой–нибудь «Панасоник». Приблизительно те же чувства выразили и остальные. Последним ушел руководитель, ядовито поблагодарив меня за активное развитие российско–японских отношений. Я остался с идолом наедине. Что–то надо было с ним делать; в номер тащить не представлялось возможным — как по весу, так и по габаритам. С грехом пополам мне удалось уговорить гостиничного менеджера временно поставить скульптуру в камеру хранения (она заняла помещение почти полностью).

Мучения мои длились до конца поездки: переезжать приходилось каждые 2–3 дня. Таскать идола танцоры отказывались, сам я едва мог сдвинуть его с места, а японские грузчики, к услугам которых неоднократно пришлось прибегать, стоили так дорого, что съедали почти все командировочные. В каждом новом месте я пытался «забыть» идола, но каждый раз был настигаем, и мне с вежливой, все понимающей улыбкой предлагалось забрать «эту вещь».

Наконец, остервенев, я в последний раз (и почти на последние деньги) нанял бригаду, которая на небольшом грузовичке вывезла идола за город на морское побережье. Я чувствовал себя отцом Федором, изрубившим под шум прибоя мебельный гарнитур генеральши Поповой. Чтобы не доводить аналогию до абсурда, я не стал рубить идола топором, а просто из последних сил оттащил его подальше с глаз в кусты. Присел на него, выкурил сигарету. Затем вернулся в гостиницу, лег спать и видел счастливые сны.

Голова вождя

В городе Улан–Удэ японцев впе­чатлили три вещи.

Первое — главная гостиница города, где вместо трех забро­нированных одноместных но­меров гостям вручили гнутый ключ от одного трехместного. Администратор со­общил с буддийской улыбкой, что других свобод­ных номеров не имеется, зато есть горячая вода. Ее действительно оказалось вдоволь — в отли­чие от холодной, которой не было совсем. Крутой кипяток мощно хлестал из душа под четырехмет­ровым потолком прямо на кафельный пол, стекая в специальное отверстие. Других источников вла­ги в санузле не наблюдалось, поэтому элементар­ная чистка зубов влекла за собой риск обвариться с ног до головы. Комната тоже была обставлена с поистине столичным шиком — трехспальная кровать и некогда полированный шкаф с пере­косившимися ящиками, а также с плечиками, умело скрученными из толстой проволоки. Еще там был один стул и много тараканов размером с хорошую саранчу. Ночью они прыгали с потол­ка на обнаженные (по случаю смертельной духо­ты) тела спящих и, щекотно перебирая лапками, убегали в сторону филейных частей.

Второе — общественная баня, куда, так и не уломав никого на компанию, сгонял поутру один из японских гостей. Вернулся он оттуда под из­рядным впечатлением, тих и задумчив, а на рас­спросы о подробностях стойко отмалчивался. Что уж там с ним произошло, осталось неведомо.

Третье и главное — голова Ленина, торчавшая на центральной площади. Огромных размеров шар и шея, срезанная наискось от основания че­репа до кадыка, как будто отрубленная самурай­ским мечом. На этой самой шее, а точнее, на точ­ке, где срез пересекался с горлом, и держалось все грандиозное скульптурное произведение. Ка­залось, стоит ветру дунуть посильнее, и голова покатится вниз с постамента, давя прохожих.

— Почему? За что? — выкатив изумленные глаза, тыкали японцы пальцами в сторону мону­мента.

— Что вас удивляет? — поинтересовался пере­водчик Ф.

— Видишь ли, — взялся объяснять один из японцев, — у нас, на Востоке, так изобразить че­ловека — значит пожелать ему страшной смер­ти...

— Любопытно, — заметил Ф. — Но все–таки я не думаю, что здесь такой смысл.

— А ты вспомни, наверняка должна быть ка­кая–то история. Например, что Ленин сделал пло­хого бурятам?

—  Да, вроде бы, ничего особенного... то же, что и всем, — пожал плечами Ф.

— Нет–нет, значит ты плохо знаешь историю...

— Хорошо знаю. Да Ленин вообще здесь нико­гда не был.

— А зачем тогда памятник?

Тут Ф. пришлось прочесть гостям лекцию о скульптурной ленинине —что образ Вождя везде осмысляется по–своему, в меру местных особенностей, статуса и бюджета. Например, одно время самый высо­кий монумент стоял на Украине, затем украинцев переплюнули казахи. Но самая большая голова, видимо, все же у бурятов. Может, на полный рост средств не хвати­ло. А может, по статусу не разрешили. Мало ли.

— Нет–нет, — не унимались японцы. — Здесь определенно  заключен  некий  намек,  тайный смысл.

Тогда Ф. зашел с другой стороны:

— Между прочим, каждый народ у нас норовит придать своему Ленину свои этнические черты... Вот посмотрите — здесь он на бурята похож.

— И верно...

— А борода, борода! Вы приглядитесь. Так раз­ве ж могли они своему соплеменнику страшной смерти желать? Наоборот, большая голова — большой почет.

Раздумчиво похмыкав, японцы все–таки оста­лись при своем мнении:

— Нет, по–нашему, это однозначно: большому чудищу — голову с плеч.

— Ну, как знаете, — махнул рукой Ф.

А его дотошные клиенты принялись искать вход в памятник, надеясь таки докопаться до раз­гадки. Искали сначала в шее, потом в постаменте, потом по подвалам окрест. Не нашли. Зато фото­граф два дня снимал голову — на рассвете, на за­кате и ночью, с молодоженами и пионерами. Не­сколько раз подходили менты. Чуть не забра­ли — видимо, за попытку выяснить, чем Ленин так насолил местному населению. Интерес фото­графа к голове поутих лишь после того, как пья­ные подростки едва не отняли у него камеру.

Выставка

Рассказывают, что эта история произошла во время подготов­ки выставки современной япон­ской живописи в одном мос­ковском музее.

Рабочие нечаянно испачка­ли пейзаж работы одного известного японского художника. В правом верхнем углу полотна, на зимнем небе, затянутом белесыми облаками, об­разовалось пятно. Даже не пятно, а тусклое пят­нышко подозрительного грязновато–желтого цве­та, похожее на след от немытого пальца. Хоть небольшое и неяркое, оно неприятно цепляло глаз и безобразило величественную картину зим­ней природы. Когда бригадир убедился, что пят­но — не игра света и не плод его фантазии, ему захотелось напиться и умереть.

—  Кто? — спросил он, собрав трудовой кол­лектив. — Кто испоганил картину, я спрашиваю?

— Да кто ж его упомнит, — ответствовал кол­лектив, виновато потупив взор. — Не нароч­но же.

— Раззвиздяи, — сказал бригадир. — Алкаши. Испоганили живопись. И фули теперь?

— А чего? Если что, скажем, так и было, — по­дал кто–то неуверенный голос.

— Я вот сейчас сам костыли–то кому–то повыдерну и скажу, что так и было, — посулил он. — Это же политическое дело! Вы хоть про остро­ва–то слыхали?

Коллектив подавленно молчал.

—  Э–эх, — махнул рукой бригадир и в отчая­нии вцепился себе в голову. — Короче. Все без тринадцатой зарплаты. Для начала.

Перспектива наказания рублем стимулирова­ла работу мысли.

— А может, того? Замазать?

Бригадир вздрогнул и с ненавистью посмотрел на советчика. Но тут со всех сторон понеслись го­лоса в поддержку инициативы:

— А что? Дело говорит!

— И кто же мазать будет? Ты, что ли? — ядо­вито поинтересовался бригадир.

— Зачем я? Вон, Генычу из малярки на пузырь скинемся...

Идея, поначалу показавшаяся бредовой, овла­дев массами, постепенно овладела и бригадиром. Других вариантов все равно не просматривалось, а действовать следовало очень быстро, пока зло­получный пейзаж не попался на глаза кому–ни­будь из высокого начальства.

—  Ладно. Давайте сюда своего Репина, — согласился он после недолгих раздумий.

Геныч для порядка немного покуражился, но в целом доверие оправдал. Замазанный им кусочек неба ничем не выделялся на общем светло–сером фоне. Коллектив выстроился в очередь, чтобы пожать Генычеву руку, а тот дулся от важности и намекал на прибавку к оговоренному гонора­ру. Удалился он с тремя поллитрами «Русской» в авоське и одной — в желудке, после чего в тече­ние нескольких дней его никто не видел.

А в день открытия на выставку заглянул япо­нец, автор того самого полотна. Его пригласили прочесть в рамках выставки лекцию о положении в японском искусстве. В сопровождении музейно­го сотрудника художник продефили­ровал по галерее, остановился напротив своей картины и стал на нее смотреть. С точки зрения музейного работника, в картине не было ничего такого. Пейзаж и пейзаж. Он стоял и ждал, пока японец насытится впечатлением.

— Что это? — наконец выдавил из себя ху­дожник.

Сотрудник музея склонился к табличке и про­читал название:

— «Зимнее солнце». Картина. Э пикчур.

— Я знаю. Это моя картина.

— Очень красиво. Прекрасная работа.

— Где вы видите на ней солнце? — спросил ху­дожник.

Сотрудник напряг глаза, но солнца не увидел.

—  Оно было там. В верхнем правом углу, — ткнул пальцем художник. — Куда оно делось?

— Вы уверены, что оно было? — сказал, не по­думав, сотрудник. Художник в ответ издал апоплексический хрип и потребовал встречи с руко­водством.

Разбирательство было бурным. Художник тре­бовал объяснений и полного расследования этой хулиганской выходки, а также грозился немед­ленно вернуться на родину вместе со своим пору­ганным шедевром. Руководство насилу уговори­ло его не делать этого, пообещав во что бы то ни стало найти и сурово покарать виновных.

Мало–помалу художник сменил гнев на ми­лость и распорядился немедленно принести ему кисти и краски. Руководство мигнуло, цыкнуло, и через пять минут все необходимое оказалось на месте. Подхватив принадлежности, японец на­правился к своей картине. Еще через пять минут она вернулась в свое первозданное состояние: пятнышко подозрительного грязновато–желтого цвета, похожее на след от немытого пальца, опять висело на прежнем месте.

Рассказывают, именно так оно все и было.

Кулинарный очерк

Суши — мочи

Это, конечно, о японской кух­не. Хотя что о ней рассказы­вать — ее надо кушать. Благо возможность такая сейчас име­ется в избытке. По крайней мере в Москве, где японских ресторанов уже больше, чем раньше было чебуречных. Может, это и хорошо: считается, что именно благодаря рыбно–овощной диете достигнута такая высокая продолжитель­ность средней японской жизни. Как в этом смыс­ле влияют чебуреки — таких исследований, ка­жется, еще не проводилось. А японская кухня у нас действительно пло­дится, как кролики. Позавчера еще была жилремконтора, а сегодня, глядишь, на ее месте су­ши–бар с казахом за стойкой.

Все это хорошо. Только позвольте два замечания.

Первое. Море с рыбой к Москве не подвезешь. А оно желатель­но. Настоящая свежая японская кухня — это ко­гда вместе с кусочками сырой рыбы (сашими) вам приносят ту самую рыбину, с которой они были срезаны. Есть ее, конечно, нельзя, потому что кро­ме головы, хребта и хвоста там уже ничего, счи­тай, нет. Миссия этого рыбного остатка состоит в том, чтобы последними конвульсивными подер­гиваниями засвидетельствовать свежесть блюда.

Не знаю, может быть, и в Москве где–нибудь уже тоже так подают. Но все равно за настоящей свежей японской кухней все–таки лучше ехать в Японию, а там — в одно из заведений у рыбного рынка Цукидзи в Токио. У них самые правиль­ные суши в мире.

Второе. Да не «суши» же, блин, никакие, а «су–си»! «СуСи», черт побери! Никакого «ши» в япон­ском языке отродясь не бывало, нет сейчас и, ско­рее всего, не будет впредь, как бы ни упирались московские рестораторы. «Си» в чистом виде то­же нет, но все равно это километров на 500 ближе к подлиннику. «Сашими» это, между прочим, то­же касается (и «Тошибы»).

Откуда оно взялось, это несчастное «ши», из­вестно. С Запада пришло вместе со СПИДом и порнографией. Ну да, по правилам английской транскрипции этот японский звук записывается как «sh», что в переводе на русский означает «ш». Поэтому у них «sushi». Но нам–то какое дело? Мы же не называем самурайский меч «ятага­ном». У нас есть свои правила, и придумали их совсем не глупые люди. По этим правилам не «суши», а строго «суси». Кто не верит, посмотри­те в русско–японский словарь. А у их нехай будут «sushi». Им же хуже.

Но пока страдать приходится нам. Что именно нас призывают сушить, непонятно совершенно. Иногда, правда, уточняют: «суши–бар». Но все равно непонятно, кто этот бар облил, чем и с ка­кой целью. Вот если бы нас призывали «мочи», тут вопросов бы не возникло. Кого, за что и где за­мочить — это у нас всегда найдется.

Между прочим, такое японское ку­шанье тоже имеется. По–английски пишется «mochi». По нашим правилам, правда, должно писать «моти», но чего уж там. Где «суши», там и «мочи».

Одори–гуи

Когда–то на острове Кюсю до­бывали уголь. Потом шахты позакрывали, но остались ме­стные шахтеры, боровшиеся за свои права, и возглавлявший эту борьбу профсоюз. В поряд­ке обмена опытом профсоюз пригласил к себе делегацию донецких шахтеров.

Однажды делегация и представители братско­го профсоюза расположились на обед в деревен­ском ресторане. По всей видимости, принимаю­щая сторона заблаговременно поставила перед заведением задачу удивить гостей чем–то эдаким. Никто ведь не мог предположить, что фантазия его хозяев выйдет так далеко за пределы банальной трапезы сидя на полу.

На пол гостей действительно посадили. После чего на низеньком столе столе появились изящные высокие бокалы, наполненные водой. В ка­ждом бокале лениво плавало по нежно–розово­му, слегка прозрачному существу сантиметров се­ми–восьми в длину. Какие–то головоногие. Навер­няка у них имелось какое–нибудь заковыристое латинское имя. Но в качестве предмета кулина­рии они красноречиво назывались одори–гуи. «Одо­ри» — танец. «Гуи» — еда.

Короче говоря, их предстояло скушать живьем.

Функционеры местного профсоюза явно не ожи­дали от рестораторов такой прыти. Над столом повисла неловкая пауза. Каждый смотрел на свою одори–гуи, решая про себя, что с нею делать. Никто не хотел быть первым. С дру­гой стороны, шахтеры опасались обидеть хозяев прямым отказом. А хозяева, в свою очередь, не имея внятных сигналов со стороны гостей, опасались потерять лицо. Ситуация вошла в ступор.

Первым не выдержал наш бригадир проход­чиков. Он взял палочки и ткнул ими в бокал. Мини–кракен, до тех пор полусонный, неожиданно энергично забултыхался, оправдывая свое кули­нарное наименование. От неожиданности брига­дир отдернул руку. Стало ясно, что блюдо не от­даст жизнь задешево. А то и вовсе выйдет побе­дителем из поединка с бывалым забойщиком.

Действительно. Для начала верткого и скольз­кого моллюска следовало ухватить палочками, а для этого требовалась сноровка иного сорта, не­жели для обращения с отбойным молотком. Лад­но, допустим, ухватит — а если головоногое по до­роге ко рту выскочит и пойдет плясать по столу? Что — ловить его всем коллективом, как вора на вок­зале? А если не выскочит, то как его правильно есть — глотать целиком или сначала тщательно разжевать? А ну как с непривычки застрянет в горле? А если полезет обратно, да хорошо, если из глотки — а если уже из живота? А не полезет, то что — будет трепыхаться в желудке, как в бо­кале? И долго ли? Как всегда, вопросов было больше, чем ответов.

Я на секунду представил себе бригадира донецких проходчиков, у которого в глотке застряла живая каракатица. Как он пу­чит глаза, сучит ногами и все такое. Вышло силь­но. Сотрудничество между пролетариями двух стран вполне могло обойтись без этого. О чем я и сообщил на ухо главному японцу, добравшись до него на четвереньках вокруг стола. Суть дела тот уловил моментально и не стал притворяться, будто со­жалеет, что национальная японская кухня при­шлась не по вкусу дорогим гостям. От радости он даже утратил дар речи, потому что распорядился унести кушанье не словами, а выразительными жестами.

И всем сразу стало хорошо. Но лучше всех, ко­нечно, каракатицам.

Чудо морских глубин

Япония, как известно, богата рыбой. Нет такого морского гада, которого нельзя встретить на базарах и в супермаркетах, в ресторанах и аквапарках Страны восходящего солнца. То есть, удивить японца каким–нибудь морепродуктом практически невозможно. Разве только где-то на экваториальных островах. Но уж никак не у прилавка магазина «Рыба»  в столице Советского Союза в последний год его существования.

И тем не менее именно у такого прилавка Кусаки–сан застыл с круглыми глазами.

Он зашел в магазин «Рыба» не потому что был голоден, а чисто из любопытства – просто посмотреть, какие дары моря кушают советские люди и сильно ли они отличаются от японских. И застыл в изумлении.

Что же за деликатес узрел господин Кусаки за мутным стеклом прилавка? Заиндевелые поленья трески? Или копченую ставриду с лицом, искаженным нечеловеческой мукой? Или, не дай Бог, эмалированную лоханку, наполненную «килькой в пряном соусе»?

Ладно. Все равно не догадаетесь.

На прилавке рыбного магазина лежало лобовое стекло от автомобиля «Жигули».

Настоящий бешбармак

Раньше, в советские времена, японцы любили ездить в Сред­нюю Азию. Дворцы и мечети Самарканда, колхозные рынки, ломящиеся от урюка, люди в тюбетейках — все это склады­валось в романтичный образ Великого шелково­го пути, овеянного легендами и раскрученного турагентствами. Женщины в шелковых пестрых халатах олицетворяли собой светлое будущее. Ме­довые улыбки местных интуристовских чиновни­ков сочились пресловутым восточным гостепри­имством. Японские путешественники фотографи­ровали, кушали плов и радовались как дети.

В то время они не имели возможности сделать несанкционированный шаг в сторону от утвержденных маршрутов. А ведь именно там, в стороне, находились нетронутые залежи под­линного местного колорита. Поэтому господину Кусаки очень повезло, что он оказался в тех кра­ях не как все, а вскоре после наступления неза­висимости и демократии — то есть когда всех нормальных туристов уже сдуло самумом перемен.

Господин Кусаки практически бесконтрольно перемещался по среднеазиатским просторам. Он ловко уходил от малолетних попрошаек, выдавая себя за неимущего китайца, преодолевал сотни километров на вонючих междугородних автобу­сах, набитых тюбетейками и пестрыми халатами, бесстрашно впивался зубами в плоть неестествен­но огромных арбузов и трепал по холке пыльных ишаков. Иными словами, вел себя как и положе­но неунывающему первооткрывателю.

Вся эта бодрость в духе Пржевальского продолжалась до тех пор, пока его не занесло в одну деревню, располагавшуюся в получасе ез­ды от Бишкека. Предварительно сговорившись по телефону, Кусаки–сан поехал туда убедиться своими глазами, что обретшее свободу село Вос­тока уверенно движется по пути реформ.

Возможно, он ожидал, что главный экономист кооператива угостит его в офисе крепким зеле­ным чаем и расскажет о планах привлечения ту­рецких инвестиций в разведение баранов за счет дополнительной эмиссии акций. Но вместо экономиста его встрети­ли двадцать женщин в национальных костюмах и один мужчина с музыкальным инструментом, похожим на половинку от груши.

Едва Кусаки–сан вышел из автомобиля, как мужчина вдарил по струнам, а женщины хором заголосили на манер жен разбойника Абдуллы в нефтяной цистерне и повели хоровод вокруг остолбеневшего японского гостя.

К концу песни Кусаки–сан немного опомнил­ся. Он вежливо улыбнулся и даже немного по­хлопал в ладоши. Следующий час хозяева посвятили ознакомле­нию гостя с героиней труда. Геройский труд не помешал ей нарожать между делом уй­му детей, поэтому она была еще и героиней–мате­рью. Дважды–героиня жила в доме–музее, посвященном ей самой, с вым­пелами, грамотами, памятными подарками и фо­тографиями баранов в стеклянных витринах. Очевидно, дом долго ждал сво­его часа, потому что водили по нему господина Кусаки целую вечность. Он спросил у хозяйки, не трудно ли совмещать два столь противореча­щих друг другу геройства. Героиня ответствова­ла в том духе, что степной ковыль склоняется на ветру, но потом опять выпрямляется. Присутст­вовавшие одобрительно закивали.

А потом наступил бешбармак.

Бешбармак — это не блюдо, а процесс. Начинается он с убийства барашка. Труп разбирают на элементы: ребрыш­ки отдельно, грудинка отдельно, кострец, сердце, печень, желудок и т. д. Готовят каждую часть то­же отдельно, по особому индивидуальному рецеп­ту. Отдельно же и едят, причем не абы как, а в строго определенном каноническом порядке. От барашка остается клок шерсти и кучка костей.

Такой настоящий, аутентичный бешбармак и устроили сельчане в честь дорогого гостя из Япо­нии, Страны восходящего солнца.

Кусаки–сан слегка опечалился, когда узнал, что стал причиной гибели барана. Но потом узнал, что если бы приехал пораньше, то мог бы сам выбрать жертву, и немного повесе­лел. Совсем как в Японии. Ведь там, кажется, в ресторане тоже можно выбрать рыбу из аква­риума. Верно? Ну вот. Родство культур. Сотра­пезники — лучшие люди села — одобрительно закивали.

Между тем на столе появились первые порции бешбармака. «Нет!» — вскричал организм господина Кусаки, взращенный на рыбе, рисе и овощах. «Надо!» — ответила душа, воспитанная в духе уважения к чужим обычаям. Он поспешно сжевал несколько кусочков мяса, сочащегося ян­тарным жиром, нервно запил зеленым чаем и откинулся с видом ученого, который проверяет на себе действие змеиного яда.

—  Вам понравилось? — деликатно поинтересовались хозяева.

— Да. Очень вкусно, — сказал господин Кусаки, отирая губы салфеточкой.

Несчастный, он думал, что это — все...

Не то на третьей, не то на четвертой перемене блюд мясная часть барана закончилась. К этому времени Кусаки–сан цветом и обликом напоми­нал бледную поганку. Пошли субпродукты. Ме­жду почками и легкими что–то надломилось в душе господина Кусаки — он принялся поглощать потроха, курдючное сало и что–то похожее на яй­ца с отрешенной яростью камикадзе, пикирующего на вражеский авианосец.

—  Да, очень вкусно, — повторял он голосом автоответчика.

—  А теперь, — возвестил главный хозяин, — по обычаю, самому почетному гостю...

Безобразно деформированная вареная баранья башка едва помещалась на большом железном подносе. Кусаки–сан смотрел на нее, и лицо его совсем ничего не выража­ло — только глаза предприняли слабую попытку закатиться под лоб. А голова барана смотрела на господина Кусаки. Она таращила сквозь пар яйцеподобные белые бельма и ехидно щерилась зуба­ми, словно злорадствуя над своим погубителем.

С нее надо было срезать все, что можно сре­зать. Потом как–то добраться до мозга...

— По обычаю. Почетному гостю, — напомнил хозяин.

Кусаки–сан сомнамбулически ковырнул вил­кой бараний лоб. Лоб встопорщился лоскутами мяса, и голова приобрела окончательно отврати­тельный вид, хотя, казалось бы, дальше уж некуда.

Заметив, что гость пребывает в некотором за­труднении, хозяева забрали у него поднос и при­нялись со знанием дела разделывать баранью го­лову. Они не могли отпустить такого почтенного человека, не накормив его специально предна­значенным для него блюдом.

На тарелку господина Кусаки ложились бараний нос, губы, уши...

«Опустим же завесу милосердия над концом этой печальной сцены»…

P.S. Господин Кусаки, надо сказать, легко отделался. Однажды во время поездки по Средней Азии национальное угощение закончилось очень печально. Кормили от души, настоящим правильным пловом из жирной баранины. Было вкусно. Только, вернувшись в гостиницу, один японец хватанул из холодильника ледяного боржоми. Спасти его не удалось.

Борусити

В общепите больших городов Японии богато представлены кухни разных народов мира. В том числе, конечно, и рус­ская с такими ее вечными хита­ми, как украинский борщ (борусити) и грузинские шашлы­ки (сясюрикки). Однако, как правило, блюда в «национальных» заведениях бывают сильно адапти­рованы к японскому вкусу, порой настолько, что утрачивают всякое сходство с прототипом и пре­вращаются в нечто, достойное самостоятельного названия. Например, в одном русском ресторане города Нагасаки подавали борусити в виде жид­кого томатного пюре с кусками картошки.

Но даже когда блюдо приготовлено по всем правилам, японцы все равно умудряются внести собственное национальное своеобразие хотя бы в его употребление.

В одной японской фирме стажировалась груп­па российских специалистов. Обедали, разумеет­ся, в общей столовой. Как–то раз шеф–повар решил сделать нашим приятное и спросил, не может ли он приготовить для всех что–нибудь из русской кухни. Наши по бедности фантазии сразу же пред­ложили ему сделать «борусити». Повар тщательно записал рецепт и потребные ингредиенты.

В общем и целом борщ получился какой надо. Повар даже исхитрился достать где–то настоящую сметану. Но вот какая картина обнаружилась в «борщевой день» в столовой: японцы подходили к общему котлу с палочками; вылавли­вали ими из борща свеклу, капусту, картошку, мя­со и прочий твердый элемент и складывали все это в обычную мелкую тарелку; потом половником на­ливали в отдельную плошку красный бульон; шле­пали в него ложечку сметаны; возвращались за стол и поедали гущу, запивая супом из плошки.

Склонность к адаптации чужой еды проявля­ют, конечно, не только японцы. Так, однажды за общим обедом девушка из советской комсомоль­ской делегации посыпала сахаром белый рассып­чатый рис, который в японской кухне подают практически к любому блюду и не сдабривают ничем — ни солью, ни маслом, ни соевым соусом. Обычно японцы стараются деликатно не обра­щать внимания на странности в чужом поведе­нии, особенно в официальных ситуациях, но тут глаза их сделались круглые–круглые, отчего они даже перестали быть похожими на японцев.

Поняв причину замешательства, глава совет­ской делегации разъяснил:

— Видите ли, у нас с детства все едят сладкую рисовую кашу. Привычка.

Психологический очерк

Дух Ямато

(японский эквивалент «загадочной русской души»)

И снова процитируем замечательную книгу 1904 года  «Япония и ея обитатели», неиссякаемый источник знаний о Стране восходящего солнца: «Бывший свыше 20 лет профессо­ром медицины в Токио д–р Бельц заявляет, что, несмотря на постоян­ное общение с японцами в качестве практического врача, он отказыва­ется произвести какое–нибудь категорическое суждение о психологии японского народа вообще». Действительно, непосредственный опыт не рас­полагает к обобщениям. Непосредственный опыт однозначно говорит о том, что все люди разные.

«Национальный характер» — штука довольно призрачная. Он то пропадает, то появляется в за­висимости от расстояния до объекта. Если наблю­дать совсем из космоса, то все едино: кирпич на голову — смерть что русскому, что немцу, что японцу, не здорово никому. Несколько сократив дистанцию, начина­ешь замечать нюансы. А совсем вблизи национальный характер, как у доктора Бельца, вновь исчезает, распадаясь на множество индивидуальных характеров без заметного обще­го знаменателя. Японцы в этом смысле не исклю­чение. С расстояния достаточно большого, чтобы разом уместиться в поле зрения, японская масса выглядит наделенной рядом общих, преимущест­венно похвальных свойств: вежливость, аккурат­ность, деликатность, обязательность, сдержан­ность, скрытность, законопослушание, трудолю­бие, коллективизм, дисциплинированность и т. д. Однако при ближайшем рассмотрении проявля­ются детали.

Японец, который, перекосив рожу, орет, брыз­жет слюной и топает ногами; японец, который вешает в своей лавке объявление «Воровать за­прещается!»; японец (деловой партнер), который ложится спать на полу в вашем офисе; японец, который в правом ящике рабочего стола держит черный нал, а в левом — заряженный пистолет (он левша); японец (служащий магазина), который в ответ на «Вас мож­но?» бросает «нельзя!» и пробегает мимо. Впрочем, по общему мнению, в последние годы сервис в Япо­нии вообще очень сильно упал.

Когда деталей набирается слишком много, по­неволе задаешься вопросом: не обман ли зрения то, что видится издалека? Наверное, нет. Просто это совсем разные вещи — рассматривать объект в бинокль и в микроскоп.

(продолжение следует)

Душа общества

Я познакомился с ними в «Мурасаки».

То было питейное заведение рядом с вокзалом, с огромным красным фона­рем и традиционной занавесоч­кой норэн на входе. На огонек слеталось много народу, в заведении вечно царила сутолока, и од­нажды мне на штаны опрокинули мое же пиво. Понятно, куда попадает большая часть пива, оп­рокинутого на штаны сидящему человеку. Имен­но это место мне и бросились энергично тереть салфеткой. Делала это очень даже симпатичная японская женщина. Велико было искушение во­образить, что она нарочно перевернула кружку. Но, увы, женщина была не одна, а с компанией.

Компания, впрочем, оказалась вполне душев­ная. Мы быстро подружились, не раз допоздна бродили по заведениям, выпивали, болтали, ду­рачились и пели под только изобретен­ное тогда караокэ.

Руководил похождениями средних лет мужичок, остроумный, веселый и заводной.

Раньше я и представить себе не мог, что на свете бывают такие японцы. Работал он менеджером отдела в крупном уни­вермаге. Накануне отъезда из Японии я зашел ту­да и попросил продавщицу позвать моего знакомого. Скоро он появился из–за какой–то занавесочки, заключенный в тем­но–синий костюм с галстуком и белой рубашкой. Девушки выстроились в ряд.

— Привет, — сказал я. — Это я.

— Хай, — ответил тот, отвесил поясной по­клон, выпрямился и встал навытяжку.

— Уезжаю я. Вот, попрощаться зашел.

— Хай, — сказал душа компании и снова сло­мался пополам.

Я, конечно, и не ожидал, что он примется во­пить, хохотать и скакать козлом, как в очередном кабаке неделю назад, но все равно растерялся.

— Вот, — сказал я. — Такие дела.

— Хай, — он опять выпрямился и замер по стойке «смирно».

Ситуация была предурацкая.

— Ну, до свидания.

— Счастливого пути.

Я сунул ему прощальный сувенир, развернул­ся и ушел. Что это был за сувенир, сейчас я уже не помню. Надеюсь только, что не бутылка водки.

Секретная информация

Наверное, он сел рядом со мной случайно. По крайней мере, я был далеко не единственным советским участником семина­ра и ничем особенным не вы­делялся на их фоне. А он как раз выделялся. Весь четкий, подтянутый, с круг­лой коротко стриженой головой, он сильно по­ходил на военного. Хотя ничего сверхъестест­венного в этом не было — семинар был посвя­щен полувековой давности событиям на Халхин–Голе.

Он то и дело поглядывал на бирку с именем на моем пиджаке и первым завел разговор, как только объявили перерыв.

— Извините, вы из ТАСС? — спросил он. Отпираться было глупо, поскольку это было

черным по белому написано на той самой бирке.

— Разрешите представиться, я Кусаки, — ска­зал он и протянул визитку. «Управление нацио­нальной обороны», — прочел я, ощущая, как от радости учащается пульс.

Внесем ясность: я не являлся агентом КГБ, а ТАСС не служил мне крышей. Просто давно хотелось отличиться и написать что–нибудь про японскую армию не по книжкам и разговорам с антивоенными активистами, а по источникам внутри. Тем более что перестройка, которая в то время уже катилась к своему закату, давала воз­можность сочинить что–нибудь позитивное. На­пример, о практическом функционировании кон­трактной системы, — судя по визитке, Кусаки имел отношение как раз к этой области. За обе­дом мы договорились встретиться еще раз через пару дней и подробно пообщаться на интересую­щую меня тему с целью подготовки публикации для изучения передового японского опыта.

В назначенный день я позвонил ему по теле­фону. Кусаки бодрым голосом подтвердил до­говоренность, назначил время и место встречи. В качестве места он выбрал «Хатикомаэ», у па­мятника верной собаке на площади перед вокза­лом Сибуя.

До тех пор мне ни разу не доводилось бывать на этой площади. А она, между тем, служит тра­диционным местом встреч для жителей Токио.

В то время в Токио проживало около 11 мил­лионов человек. Допустим, в тот день (а был суб­ботний вечер) 1 процент от этого населения на­значил друг другу встречи на то же самое вре­мя. Допустим, 1 процент из назначивших догово­рились встречаться «у Хатикомаэ». Получается больше 1000 человек. При всем уважении, пло­щадь у вокзала Сибуя не в состоянии вместить сразу столько народу. Но вмещала. Растопырить

локти без риска сломать кому–нибудь ребро можно было лишь удалившись (если бы удалось пробиться сквозь толпу) на полсотни метров от памятника знаменитой собаке. У самого же па­мятника концентрация тел достигала такой плот­ности, что там наверняка имелись задавленные насмерть.

Короче говоря, если вы захотите никогда в жиз­ни не встретиться с нужным вам человеком, смело на­значайте ему свидание «у Хатикомаэ». Повращавшись минут десять в том человеческом месиве, я пришел к выводу, что со стороны Кусаки это тонкий японский намек на желание не иметь со мной никаких дел.

И оказался неправ. Очередное тело, которое я по­пытался оттеснить по дороге неизвестно куда, принадлежало как раз господину Кусаки. Очевидно, над пло­щадью действительно витал некий добрый дух, непостижимым образом сводивший ищущих друг друга людей.

Он пошел впереди, пролагая нам обоим путь на от­носительно свободное место.

— Ну что, посидим где–нибудь? — предложил я, отдышавшись. Кусаки глянул на меня слегка исподлобья.

—  То, что вас интересует, является закрытой информацией, — сообщил он.

По–военному коротко кивнул и растворился в толпе, а я остался стоять с разинутым ртом. Так до сих пор и стою.

«Комару» как зеркало японской души (продолжение психологического очерка)

Хэ-э?!

(экспрессивное междометие)

Все мы время от времени попа­даем в трудные ситуации. Пе­реживаем, страдаем, мучаем­ся. «Все мы» — это все челове­чество: русские, немцы, армяне и т. п. За исключением япон­цев. В отличие от «всех нас» они — комарят. Это от слова «комару», что означает, вроде бы, то же самое: «пере­живать», «страдать», «находиться в затрудни­тельном положении». Но дело в том, что словарь не передает качества и масштаба явления.

Искусство находиться в затруднительном положении доведено у японцев до совершенства. Русский чешет в затылке, американец шипит «S–s–shit!». Проявле­ния же комарящего японца многообразны и богаты оттенками. Широко распространенное мнение о японской невозмутимости основано на очень сдержанной мимике дальневосточного народа, но по сути своей глубоко ошибочно. Малая подвижность ли­цевых мышц компенсируется издаваемыми зву­ками. Характерных шумов можно насчитать не­сколько видов:

Х–х–х–х (при этом производится покачивание головой из стороны в сторону, она немного скло­няется, либо, в крайних случаях, бессильно роня­ется на сложенные на столе руки). Это полное от­чаяние, которое можно было бы выразить слова­ми «Все кончено!», «Все пропало!», «Ничего не получилось!». Означает завершенность ситуации, когда уже ничего не поделаешь и можно комарить без оглядки.

С–с–с–с (воздух всасывается сквозь сомкнутые зубы). Комару обрушилось внезапно и может быть выражено словами: «Как?!», «Не может быть!», «Проклятье!».

У–у–у–у (произносится через нос). Выражает ко­мару во времени present continuous[8].

Смысл это­го звука в том, что от судьбы не уйдешь и жизнь нелегка, что крест японского народа и его луч­ших представителей — всегда быть окруженны­ми мерзкими бестолковыми хамами.

Г–р–р–р (горловое рычание). Демонстративное комарение: «Я недоволен!»

Бу–бу–бу (нечленораздельное бормотание). Отра­жает напряженное осмысление ситуации. Ино­гда сопровождается фразой «Ёку вакаран нэ–э..». («Что–то я не пойму...»).

И, наконец, прилюдная констатация: «Коматта нэ–э!» Буквально означает: «Я попал в затрудни­тельное положение». Более адекватный русский эквивалент — «черт побери!». Или... В общем, возможны варианты.

Наблюдать комарящего японца лучше всего за пределами Японии.

Однажды японца достает необ­ходимость беспрестанно кланяться, говорить «хай!», улыбаться и согласовывать все подряд со всеми вокруг. Японец бежит отдохнуть от всего этого за границу. Очутившись в состоянии относительной свободы, он расправляет крылья, трепещет ими, готовясь воспарить, — и вдруг чувствует: что–то не так. Машины ездят не по той стороне, люди говорят на непонятном языке, еда слишком жир­ная, а зима — холодная. Еще ничего толком не случилось, а японец уже начинает слегка подкомаривать.

Главная проблема среднего японца (а мы гово­рим именно о среднем японце) заключается в том, что ему трудно принять чужой мир таким, ка­кой он есть. Вырвавшись наконец из налаженного жизненного процесса, он по–прежнему желает (хоть, может, и без­отчетно) видеть вокруг себя все те же понятные обычаи и правила поведения.

Оказавшись за рубежом, японец по–преж­нему полагает (далеко, повторяем, не всегда отдавая себе в этом отчет), будто окружающая среда должна со­ответствовать его понятиям о правильном и не­правильном. Только за вычетом всего надоевше­го и действующего на нервы у себя дома. Но так не бывает, и в глубине души японец чувствует это. Перед отбытием за рубеж он усердно соби­рает информацию — читает книжки и опраши­вает знакомых. Как бы для общего развития, но на самом деле с главной целью: не дать себе влип­нуть в какую–нибудь неприятность.

Однако всю информацию собрать невозможно. Всегда случаются нестандартные ситуации или стандартные, но, с точки зрения авторов путево­дителя, не достойные упоминания. Например, в чужой стране японца случайно толкнули и не извини­лись. Действительно, в Японии это большая редкость. Но если такое и произойдет дома, японец, скорее всего, хоть внутренне и возмутится, но забудет и пойдет себе дальше. Как, собственно, и мы. Однако за границей, лишенный привычной сис­темы координат, необходимой для адекватной оценки явлений, он умножит ровно ту же самую неприятность на 10. Примется соотносить происшедшее с особенностями местной истории, климата и национальной кулинарии. Размыш­лять, что это — норма здешней жизни, заговор против него лично или же проявление нелюбви к японцам вообще.

Особый случай — когда пребывание за грани­цей продолжительно и связано с делами службы. Сам по себе отрыв от привычной системы при­нятия решений, где ответственность равномерно размазана по многочисленным участникам про­цесса, уже представляет собой готовый стресс. А когда доходит до дела, степень комарения и во­все переходит все мыслимые границы. Японец начи­нает резко имитировать активную деятельность, демонстрируя неимоверную рабочую загружен­ность. Он концентрирует вокруг себя максимальное количество помощников, которым раздает массу ненужных заданий. Если какая–то отдача от этой суеты и обретается, явное несоответствие резуль­тата усилиям еще больше раздражает японца. Он еще больше комарит и жалуется на неустройство окружающего мира. Флюиды нервозности активно распространяются по коллективу, а междометие «Коматта–на–а!», даже не произнесенное, огненными буквами по­висает в воздухе. Уровень напряженности становится прямо пропорционален количеству комарящих японцев.

Для того чтобы впасть в «комару», японцу даже не обязательно требуются какие–то реальные проблемы. Достаточно столкнуться с чем–нибудь непонятным. Во–первых, непонятное таит в себе возможную опасность. Во–вторых, даже если не­понятность очевидно невинна и безобидна, все равно — неправильная реакция на нее может привести к потере лица. А это уже не игрушки.

Отсюда — знаменитая японская дотошность. Это на родине японец может позволить себе рас­слабиться среди затянутых дымкой вершин и нев­нятных стихотворений. За границей он хочет пол­ной ясности и прозрачности. Чтобы ощутить себя в безопасности, он должен дорыться до корней, понять, расчислить, интерпретировать и разло­жить по полочкам. Поиск тайного смысла, скрытого за непонятными явлениями чу­жой действительности, составляет значительную часть пребывания японца за рубежом. Один из них очень точно выразил это состояние прорвавшимся наружу криком души (крик был издан по–русски): «Я хочу знать: почему?!»

Добросовестные попытки объяснить японцу, почему то или это именно так, а не иначе, вместо понимания рождают новые и новые «почему?», и в один прекрасный момент вы понимаете, что уже добрались до самого монгольского ига. Был, кстати, один японец, который научился таким способом доводить до исступления московских гаишников.

А главное, доберись вы хоть до Рюрика со дру­жиною, да хоть и до мамонтов, — все ваши потуги будут иметь, по большому счету, единственный результат: японец лишь еще больше утвердится в своем мнении, что окружающий мир — это та­кая штука, где все не так. Не только «не так, как в Японии», но и просто «не так». А местами и сильно не так, а то и вообще не так. И чем больше не так, тем больше надо остерегаться. Тем силь­нее японец напряжен, тем больше хочет ясности, тем больше комарит и ждет неприятностей.

Справедливость требует добавить, что у нас он их дожидается чаще, чем где бы то ни было еще.

Лестницы Петербурга

Из Пулково в Питер мы приехали уже в ночи. Японцы у меня были, как всегда, замечательные: знакомые, веселые и трудолюбивые. Единственный минус - большое количество багажа: они приехали на выставку и приволокли массу раздаточного материала, который весит, как три слона. Ну, работа такая. Я-то калач тертый, все мое ношу с собой, сумка в руках и сумка через плечо, капсульный гардероб, все дела.

Ладно. Нас встретил опять же замечательный и дружелюбный интуристовский гид, который, услышав название отеля и взглянув на японский багаж, почему-то заскучал. А потом вскользь так пробросил, что в отеле нет лифта. Я слегка удивилась, но муссировать эту тему не стала: поменять-то уже нельзя ничего. Японцы тоже восприняли информацию удивленно, но трагедизировать не стали.

Приезжаем, значит, в отель. Ресепшн на втором этаже. Этажи питерские все знают. Лифт есть, но маленький, все не влезут, японцы крякнули и споро поднялись к стойке регистрации. Зарегистрировались, а потом девушка и говорит: "А теперь вам в наш новый корпус". Мы слегка пригорюнились, но тут она добавила: "А вам носильщик нужен?" "Да! Да!"- весело закричали мы и побежали по лесенке вниз.

У автобуса в рядок уже стояли японские чемоданы, пять штук. Кто не видел японских чемоданов, то вообще не знает, что такое чемодан. В этом чемодане можно жить. Я внутри не была, но не удивлюсь, если там раздельный санузел. И вот, значит, стоит эта маленькая Япония посреди тротуара, а из двери гостиницы выходит носильщик. Я бы с ним в разведку не пошла. Он бы меня раненую с поля боя не вытащил. Он бы вообще ничего ниоткуда не вытащил. Мне захотелось обнять его и накормить. Он стоит, пошатываясь на ветру с Балтики, смотрит на чемоданы и произносит: "А что, вы думаете, что у меня шесть рук?.." Грустно так произносит. Тут даже перевод не понадобился: японцы молча взяли чемоданы и потащили.

Прошли мы метров десять и свернули в типичный питерский двор-"колодец". Далеко в ночи, в углу, по диагонали, светилась вывеска: "Отель Гранд". И снизу кокетливым розовым кеглем название корпуса:"Energy". Мы вошли в парадное и я увидела лестницу. Нет, не так. ЛЕСТНИЦУ. Упавшим голосом я спросила:"Какой этаж?..." - "Пятый..."- почему-то виновато ответил гид.

...Полвека спустя мы добрались до вполне современной двери непосредственно в отель. Перевели дыхание. Приложили карточку к электронному замку. Дверь распахнулась, и... Мы увидели лестницу еще в полтора этажа.

Какое счастье, что я работаю с японцами. Только самурайский дух. Только хардкор. Да здравствуют физические нагрузки. Так победим!

PS Креативность названия отдельного корпуса (Energy) мы оценили сполна.

(c)Наталья Пушкова

Только выйдешь в поле…

Передовых хозяйств на Украине было много, гораздо больше, чем зарубежных делегаций, так что приезд иностранцев, особенно из Японии, всегда был событием для тружеников села. Принимали поэтому со всей душой. А на Руси, будь то хоть Великая, хоть Малая, «принимать со всей душой» испокон веку означает в первую очередь просто «принимать».

Японскую делегацию,  о которой идет речь, принимали на полевом стане. Вокруг  благодать! Вон лесок справа, вон речка слева, а прямо поле до самого горизонта.

И так всем было хорошо, и так все расслабились на свежем воздухе, что душе просто петь хотелось.

Как поступает наш человек, если посреди такой красоты захочет по малой нужде (а рано или поздно это непременно случится)? Да ровно так же поступает, как и нормальный японец. Но есть и среди японцев искатели приключений, и вот один такой любознательный г–н Кусаки спрашивает:

— А что это? Не туалет ли? — и кивает на новенький сортир, торчащий над

золотыми колосьями у края поля. Нетипично аккуратненький, свежеобструганный.

— Да ладно! Зачем далеко ходить? — отвечает добродушный директор совхоза.

— Нет–нет. Я хочу там, — говорит упрямый Кусаки–сан, встает и удаляется качающейся походкой в направлении сортира. То ли застеснялся, то ли на экзотику потянуло. Если второе, то свое он получил сполна.

Приблизившись к туалету, Кусаки–сан картинно обернулся, помахал ручкой, распахнул дверь, занес ногу и… замер на другой ноге,  вращая руками, словно балансируя на проволоке под куполом цирка. Вздох ужаса прокатился по рядам потрясенных зрителей.

Выпей Кусаки перед тем хоть на рюмку больше — и все. Визит в передовой совхоз выродился бы в низкопробный анекдот — и это в лучшем случае. А виноват был бы гостеприимный директор совхоза. Это он, планируя обед на пленэре, распорядился снести старую прогнившую халабуду и возвести что–нибудь пристойное прямо над старой ямой. Но работнички, как водится, в график не уложились и сдали объект с недоделками. Если конкретно — они не успели настелить пол…

Через несколько секунд, за которые, вероятно, вспомнил всю свою жизнь, Кусаки все–таки сумел отпрянуть от вонючей бездны и, бледный, качаясь еще сильнее, двинулся назад.

Вот как чье–то стремление не ударить в грязь лицом может обернуться для кого–то прямо противоположным результатом. 

А что они должны делать в уборной?

Т.-сан уехал в конце октября. До самого последнего дня он ходил в рубашке с коротким рукавом, и не потому, что не мерз - мерз, и очень сильно. Просто перед поездкой в Россию Т.-сан прочитал в сети, что в России в октябре можно ходить с коротким рукавом...

К.-сан купил вчера в столовой пирожок. Съел ложку супа, откусил пирожок и задумчиво произнес:"Хм... С повидлом... А вчера точно такой же был с капустой..."- и продолжил обед...

А на прошлой неделе на меня в коридоре напала уборщица со шваброй наперевес:

-Переводчица?

-Да...

-Японская?

-Да.........

-Ваши-то еще ничего, а вот те, которые на галерее сидят... Ну, очень мы ими недовольные!

-?! (мысль о том, что японцы могут бросать мусор мимо корзины или не вытирать ноги даже не возникла)

-Девочки моют уборную...

-?!?!(я трепещу)

-Эти заходят...

-... (я представляю себе сцену из кино, которого я даже не видела)

-Достают свое хозяйство...

-...(сильно хочу нашатыря)

-И ПИСАЮТ!!!

...А ЧТО ОНИ ДОЛЖНЫ ДЕЛАТЬ В УБОРНОЙ?!

Японцы живут строго по правилам. Они никогда не изобретают велосипед. Если вчера пирожок был с капустой, то сегодня точно такой же пирожок тоже должен быть с капустой. Если по ТВ сказали, что дождя не будет, то можно не брать зонтик. Если дверь в туалет открыта, то им можно пользоваться.

Правило, гласящее, что жить надо по правилам, в России не работает. Здесь все устроено перпендикулярно правилам и простой человеческой логике. В квартире, где я живу, выключатель в прихожей расположен в шкафу, а комнатный - на стене, но как раз-таки в прихожей. Здесь человек может неделю добиваться встречи, а потом не прийти на нее, потому что просто забыл. Здесь ты можешь стоять в очереди в столовой вторым, но добраться до раздачи через полчаса, поскольку первый занял очередь на весь отдел.

Японцы собирают информацию. Они копят опыт. Они записывают каждый свой шаг и отправляют простыни отчетов на родину, для тех, кто придет за ними. Но соломка не помогает. Ее постелешь в одно место, а лужа, которую на полной скорости пролетает маршрутка, обдавая тебя грязной волной, оказывается в совершенно другом. И стоит бедный японец в ржавых носках, постиранных под краном в гостинице, с коротким рукавом посреди поздней русской осени, обтекает и смотрит вслед русской тройке. Куда несешься, нелогичная? Молчит, не дает ответа...

Автор Наталья Пушкова

Вёз я девушку трактом...

"Это было давно, лет пятнадцать назад -

Вез я девушку трактом почтовым"...

Да, почти так всё и было. 15 лет назад девушку (меня) вёз один японец, только не трактом почтовым, а федеральной трассой Корсаков-Новиково. Завода СПГ тогда не было и в помине, а Пригородное был обычным дачным поселком, сильно захиревшим, опустевшим и полуразвалившимся за перестроечные и 90-е годы.

Японец приехал в колхоз помогать осваивать технологию сушки морской капусты. А поскольку визит затянулся, то выписал он с родины свою машину для пущей свободы и удобства передвижения. А меня отправили с ним оформлять сей автомобиль в таможне и забирать его со склада. На мой писк из угла на планерке: "Я английского не знаю!!" - председатель резонно заметил: "Мы все его не знаем. А Вы все-таки декларант". Ну, пришлось ехать. У японца с английским было приблизительно как у меня, а с русским - так же, как у меня с японским. То есть никак. Но языковой барьер - не берлинская стена, и мы с моим японцем умудрились оформить машину в таможне, получить ее со склада, поговорить за обедом о погоде, природе, начальстве, семьях, блюдах, проехаться по магазинам и купить ему новые ботинки и необходимые канцтовары. Иностранцы на Сахалине тогда еще не были заурядным явлением, так что внимание к нам было повышенным, отношение благожелательным и обслуживание быстрым. Общение проходило хоть и наполовину "на пальцах", но титанических усилий не требовало. И только уже в конце всех дел, когда мы уселись в его Isuzu Mu и поехали по пешеходной тогда Советской под "кирпич", я открыла рот, потом молча захлопнула его и подумала, что мне проще будет объяснить ДПС почему мы здесь едем, чем ему - почему тут ездить нельзя. К тому же работники ДПС на пешеходной улице встречались редко, и в тот раз тоже без них обошлось.

Ну вот, выехали мы из Корсакова, благополучно доехали до Пригородного, и тут началось. Федеральная трасса - это звучит громко. Причем в машине уровень громкости ощущается особенно сильно - на каждой кочке. И что интересно - почему-то выходит так, что на одной стороне дороги ям и кочек всегда больше чем на другой. Неравномерно разбивается грунтовка. И наши водители ездят по логике самосохранения - там, где это возможно. Но японцы - нация законопослушная. И мой подопечный законопослушно ехал по другой логике - там, где это правильно. Сказано, что в России ездят по правой стороне - едем по правой. То есть, по всем ямам и кочкам.

Четвертая скорость еще при въезде в Пригородное сменилась на третью. Потом на вторую. Потом на первую. Снова на вторую. Первую. Вторую. Первую. Вторую. Третью! Первую. Первую. Вторую... Мне очень хотелось попросить разрешения повести машину и добраться до дома побыстрее, но было как-то неудобно обращаться с предложением сесть за руль. Японец, в позитивном настроении от получения своего автомобиля, изо всех сил пытался его сохранить. Он напевал, потом насвистывал, потом постукивал костяшками согнутых пальцев свободной руки по боковому стеклу. Последнее получалось совсем уж плохо, ибо свободная правая рука тут же занималась рулевым колесом, а левой надо было в очередной раз переключать рычаг коробки передач. Он держался так минут десять, потом перестал постукивать по стеклу, треснул со всей силы по рулю, бросил все и потрясая обеими руками, дико заорал: "А-а-а-а-а, russian highwaaay!!!"

Большого труда стоило сохранить приличное выражение лица и не заржать - это было бы сильно невежливо по отношению к дядьке, у которого окончательно испортилось настроение.

Прошло 15 лет. На месте полуразваленного дачного поселка в Мерейской долине вырос завод СПГ. К отгрузочному терминалу один за другим швартуются огромные газовозы. У торчащего в заливе "жирафа" терминала отгрузки нефти стоят нефтеналивные танкеры. Черное с голубым золото пополняет казну страны. А я после каждого дождя, проезжая мимо завода, вспоминаю своего японца и его старенький исудзу-му. Разница лишь в том, что автомобиль теперь с автоматической коробкой, передачи переключает сам: третья-вторая-первая-первая-первая-вторая.

Автор Ольга Козловская

Восточная пытка

Существует много способов заставить человека расстаться с деньгами так, чтобы он при этом был по-настоящему счастлив. Я расскажу вам про национальный японский. Итак.

Московский водитель одной японской конторы попал в аварию. Ничего страшного — так, слегка поцарапал крыло. Страшное началось потом.

«А вас, Иванов–сан, я попрошу остаться», — сказал вечером водителю г–н Кусаки. Водитель грустно присел напротив начальника, готовый принять полагающуюся кару в виде, скорее всего, материальной ответственности.

— Итак, Иванов–сан, расскажите, пожалуйста, что произошло, – попросил Кусаки.

— Ну, как, авария… Дэтэпэ, — пробормотал водитель, повинно склонив голову.

— Нет, я хочу знать, как конкретно это случилось.

— Ну, это, тот ехал, а я его объезжал, а там был бордюр, ну и, в общем…

Водитель попытался изобразить что–то руками в воздухе, но вышло недостаточно конкретно. Кусаки достал бумагу и ручку. Иванов–сан принялся рисовать диспозицию. Кусаки хмыкал и задавал наводящие вопросы. Его интересовало многое, включая конкретную конструкцию какой–то торчавшей вбок петли на кузове «УАЗика», о которую поцарапалась конторская «Хонда». Минут через тридцать листок стал похож на подробный план Бородинской битвы.

— В целом понятно, – сказал Кусаки. Водитель облегченно перевел дух, полагая, что это — все.

— А теперь давайте выясним, на ком лежит ответственность за происшедшее.

Водитель заговорил о том, что на самом деле ситуация была неоднозначная, но неоднозначность Кусаки не устраивала.

— ГАИ считает, что виноваты вы. Почему?

У любого водителя имеется наготове простой ответ на этот вопрос. Однако Иванов–сан уже понял, что простые ответы не принимаются.  Не в этот вечер. Но и попытка объяснить логику гаишников на словах успехом не увенчалась. На столе появились Правила дорожного движения. В процессе детального изучения этого документа Кусаки–сан узнал много нового, в том числе о порядке движения гужевого транспорта и о допустимых нагрузках на ось грузовых автомобилей при проезде мостов.

Выяснением правовой стороны вопроса дело не закончилось. Кусаки пожелал знать, в чем, по мнению водителя, состояла неоднозначность ситуации. От этого перешли к разбору понятий «по жизни» и «по закону». Потом — к сравнительному анализу поведения японских и российских водителей, потом — японских и российских автомобилей.

— Знаете ли вы, чем отличаются японские автомобили от российских? – спрашивал Кусаки.

— Да, — отвечал Иванов–сан, легонько подрагивая головой.

— Японские автомобили делают из гораздо более тонкой стали, чем российские. Потому что таким образом достигается экономия материала. С другой стороны, улучшаются характеристики машины, потому что она становится легче.

— Да.

— Однако в случае столкновения с машиной российского производства японский автомобиль из–за этого оказывается в более уязвимом положении.

— Да.

Там было еще много разных тем, среди них экономический спад в Японии, основы страхового бизнеса и фундаментальная ценность человеческой жизни. «Да… Да…» — повторял, словно попугай, водитель, уже в полной уверенности, что за этой беседой пройдет весь остаток его земного пути. 

— Учитывая обстоятельства, я пришел к выводу, что на вас лежит определенная доля ответственности… — строго произнес Кусаки.

— Да.

— И принял решение оштрафовать вас путем удержания ста долларов из следующей зарплаты. Вот, собственно, все, что я хотел вам сказать.

— Да! Да! – радостно закричал Иванов–сан.

Кусаки мог бы удержать всю зарплату за полгода вперед. Счастье водителя от этого не стало бы меньше.

На горных вершинах

Это сейчас Кавказ для япон­цев — Чечня, Карабах и Абха­зия. А было время — любили они этот прекрасный край. Лю­били за горы и Военно–Грузин­скую дорогу, любили за цинан­дали, саперави и ахашени, но больше всего поче­му–то за долгожителей. Как будто мало им было своей самой длинной в мире средней продолжи­тельности.

Кавказцы отвечали японцам взаимностью и щедро одаряли их знаменитым кавказским госте­приимством. Известен случай, когда одна япон­ская женщина, отбившись в Тбилиси от своей группы, забрела в хинкальную. И там между по­сетителями разгорелся спор, кому принадлежит честь сопроводить ее в гостиницу, а заодно пока­зать город и познакомить с родными. Спор пере­рос в массовую драку, в результате которой япон­ка получила легкие телесные повреждения.

Но обычно до членовредительства дело все же не доходило. Обычно японцев просто топили в хванчкаре, мукузани и киндзмараули, а также демонстрировали все до последнего чудеса и кра­соты грузинской земли. Ни один ответственный грузин не считал бы себя человеком, если бы не сотворил всего этого с порученной его заботам делегацией из Японии.

— А вот, смотрите, это демонтируют статую Ленина! Перестройка! — вещает местный гид на площади очередного населенного пункта. Япон­цы принимаются исступленно фотографировать нечто, скрытое под белым покрывалом.

— Подождите до завтра! — встревает случай­ный прохожий. — Завтра покрывало снимут, и вы увидите замечательный памятник нашему вели­кому поэту Шота Руставели...

Но однажды неизбежно наступал момент, ко­гда делегация ломалась и ей начинало хотеться немного перевести дух. Побыть в тишине, наедине с величественной природой и прозрачным гор­ным воздухом, подальше от сациви и вазисубани.

— Вах! Что ж вы молчали? Организуем! — воскликнул ответственный по приему. Вечером ушибленных гостеприимством японских делега­тов погрузили в автобус и повезли на реабилита­цию в горы. Когда прибыли на место, уже совсем стемнело.

Слева угадывались очертания развалин не то церкви, не то старинной крепости. Ветер пах ба­зиликом и дымом далеких костров. С неба мига­ли яркие, словно нарисованные светящейся крас­кой, звезды. Как только делегаты разбрелись по полянке и стали любоваться луной, тишину горной ночи разорвала оглушительная дробь гру­зинских тамтамов.

Если японцев тогда не хватил коллективный удар, то никакой вины организаторов действа в том, ко­нечно же, не было. Они–то как раз постарались на славу. Но гости оказались неожиданно крепки здоровьем и ограничились тем, что совершили синхронный прыжок на месте, как пионеры на утренней физзарядке.

На старых стенах разом вспыхнули мощные прожектора, осветив прятавшийся до поры у под­ножия крепости длинный стол, накрытый белой скатертью. Помимо скатерти на столе были: са­перави, ахашени, вазисубани, цинандали, муку­зани, киндзмараули, хванчкара, шашлыки, хача­пури, сациви и лобио. Подле стола располагался небольшой оркестр народных инструментов, со­стоявший из пятерых молодцев в папахах и бе­лых бурках с газырями.

«Драм–та–ра–ра–ра–дам!» — наяривали бара­баны...

Невозмутимый

Нельзя сказать, что все японцы поголовно приезжают в нашу страну морально неподготовленными и падают замертво при первом же столкновении с реальностью. Это, конечно, не так. Попадаются граждане, внутренне готовые ко всему.

Когда Кусаки–сан приехал в Россию, он знал о ней не очень много. Знал, что холодно, что пьют много водки, что все не так, как в Японии и плюс к тому основы русского языка на скорую руку. Однако к жизни он относился философски, тем более что поездил по миру и повидал всяких нравов и обычаев.  Мало что могло ввести его в состояние изумления.

И выпало ему однажды отправиться по делам из Москвы в какие–то провинциальные веси. Стоял мокрый ноябрь, по трассе взад–вперед носились грузовики, рассеивая в атмосфере слякоть. Кусаки–сан смотрел на проплывавшие за окном унылые пейзажи и  думал о чем–то своем. Как вдруг водитель попросил разрешения притормозить у придорожного ларька.

Через минуту он действительно вернулся, и в руках у него было две бутылки водки. Он положил их на заднее сиденье, и продолжил путь, а Кусаки–сан вновь погрузился в свои раздумья.

Через некоторое время водитель вновь сообщил, что надо на минутку остановиться. Хотя ни ларьков, ни других заметных объектов поблизости не наблюдалось — лишь серые поля, голые деревья да вороны над ними. Ну, надо так надо. Мало ли что.

Водитель притормозил у обочины, вышел, открыл заднюю дверь, достал обе бутылки водки и откупорил под невозмутимым взглядом Кусаки. Потом распахнул капот и опорожнил их в опустевший бачок для жидкости стеклоомывателя. Очень может быть, вы и сами проделывали такое в те времена, когда настоящая жидкость продавалась далеко не везде, а водка — везде, и стоила сущие копейки.

Закрыв капот, водитель взглянул сквозь лобовое стекло на Кусаки — и в первый момент слегка испугался. Наверное, Кусаки–сан и сам бы в первый момент слегка испугался, если бы тогда увидел себя в зеркало.

Пришлось объяснять про очень дешевую водку, дефицит специальной жидкости и грязную погоду. Кусаки все быстро понял и успокоился. А у водителя в голове засел один непонятный вопрос. Наконец он решился его задать.

— Кусаки–сан, — спросил он, — а зачем, по–вашему, я открыл на дороге водку?

— Я думать, вы хотел ее пить, — невозмутимо ответил Кусаки.

Большая моржиха

В тот день сильно шторми­ло. Ветер гнал на камни серые валы, трепал пен­ные гривы, швырял холодные соленые брызги в лица собравшихся на берегу людей. Люди смот­рели в море. Там, на безопасном удалении, кача­лось китобойное судно с добычей. Добыча пред­назначалась жителям поселка для празднования Дня кита. Надо было на лодках подойти к кито­бою, зацепить китовую тушу и отбуксировать ее на берег. Но утлые лодчонки — легкий деревянный каркас, обтянутый моржовой шкурой, — не мог­ли преодолеть мощный прибой. Шторм не утихал. А кита хотелось. Поэтому люди стояли и не расходились.

Вместе с людьми не расходилась и японская съемочная бригада. Было известно, что если так пойдет дальше, то китобой будет вынужден уйти, а когда придет в следующий раз — бог его знает. Может, вообще не придет. А они специально при­перлись в такую даль, чтобы снять этот, будь он неладен, День кита. Договаривались насчет вер­толета, таскали неподъемные кофры с техникой. И — на тебе. Японцы таскались за старостой и нудно интересовались, нельзя ли все–таки что–ни­будь сделать.

— Сами кита хотим, — хмуро отвечал тот. После полудня волнение несколько стихло.

Выходить в море было еще не безопасно, но ста­роста скрепя сердце все–таки дал добро. Авось, удастся как–нибудь проскочить между первым и девятым валом.

Развернулись лихорадочные приготовления. Японцы принялись облачаться в оранжевые жиле­ты и зеленые гидрокостюмы с многочисленными карманчиками и застежечками, утягиваться в ка­пюшоны, проверять шнуровки. Для полноты кар­тины поблизости не хватало летающей тарелки.

За этим процессом, мудро попыхивая трубкой, наблюдал старенький чукча, одетый в видавший виды малахай.

— Жилет лучше снимать, однако, — пригова­ривал он.

За время сборов чукча высказал это мнение раз пять, однако всем было недосуг внимать бормотанию чудного старика. На­конец мне это надоело, и я, чтобы только отвя­заться, спросил его, почему.

— Однако, если из лодки выпал, так — сразу тонуть, а в жилете до–олго мучиться будешь, — ответил он.

Учитывая, что температура воды не дотягива­ла до десяти градусов, в этом суждении, конечно, был свой резон. Позабавившись про себя этой са­мобытной логике, я успокоил темного старика:

— Ничего страшного. Комбинезоны утепленные.

Чукча согласно кивнул головой, давая понять, что он в курсе.

—  До–о–олго страдать, — повторил он, видимо, имея в виду, что без утепленного комбинезона в такой воде «до–олго» не мучаются.

Тем временем разговором заинтересовался японский телеоператор, который уже застегнул на себе все, что было можно, десять раз проверил застегнутое и теперь ждал. Я вкратце изложил ему суть дела. Оператор от души посмеялся и вы­сказал уверенность в том, что теплого гидрокос­тюма, конечно, хватит до тех пор, пока его, если что, вытащат. Лодки рядом, берег рядом.

Я изложил этот довод чукче — мол, что теперь скажешь, старый шаман? Тот посмотрел на меня, как Чингачгук на белого недоумка, и покачал го­ловой.

Тут дали команду грузиться, поднялась сума­тоха, и больше мы того старика не встречали. А позже, по возвращении на Большую землю, до­велось узнать о стародавних местных обычаях кое–что, отчего пробрал жутковатый морозец.

Как поведали бывалые люди, у того, кто выпал из чукотской лодки, нет шансов быть спасенным. И дело даже не в ледяной воде и не в том, что вы­бравшийся из нее все равно, пока довезут до теп­ла, насмерть окоченеет. Дело якобы в том, что на выпавших в море сразу же ставили крест и даже не пытались спасать. Про таких говорили, что их взяла Большая Моржиха. Переход человека в ее собственность наступал, с точки зрения сопле­менников, как только он оказывался за бортом, а не когда окончательно шел ко дну. Выпавший же, со своей стороны, не пытался оттягивать этот момент. Правда, говорят, был случай, каким–то чудом одному удалось спастись и вплавь доб­раться до берега. Так его просто не замечали, ни­кто, включая собственную жену. В сознании ок­ружающих он был призраком, зачем–то отпу­щенным из моря Большой Моржихой.

Корни этого обычая вовсе не в какой–то ис­ключительной душевной черствости местных жи­телей. Просто, единожды выпав, забраться обрат­но в легкое суденышко, цепляясь за борт (а иначе как?), невозможно — оно перевернется вместе с теми, кто в нем остался.

Подтвердить или опровергнуть рассказ быва­лых людей личным опытом никому из нас, увы, в тот раз не выпало.

Случай в городе N

Мент скучал. На вверенной ему территории было пустынно. В поле зрения не попадало ни одного лица подходящей на­циональности. Он уже поду­мывал, не арестовать ли бабушку, которая тор­говала семечками на другой стороне улицы, как вдруг увидел господина Кусаки. Мент встре­пенулся и двинулся навстречу пружинистым шагом.

— Документики, пожалуйста.

— Это представитель японской фирмы, — на­ивно сказал я.

— Документы, — повторил мент, давая по­нять, что не надо будить в нем зверя.

Я досадливо вздохнул и полез за паспортом.

— И его тоже, — напомнил мент.

— Что случилось? — полюбопытствовал Кусаки–сан.

— Все нормально. Он просто хочет посмотреть паспорта.

Кусаки–сан улыбнулся непорочной улыбкой и протянул свой японский документ. Мент при­стально сличил его личность с фото в паспорте, но не нашел никаких разночтений. Ему это не понра­вилось. Он принялся листать другие странички.

— Вот виза, вот регистрация в гостинице, — подсказал я: мол, зря время теряешь, начальник. Мент посмотрел сквозь меня и углубился в изуче­ние визы. Не обнаружив на ней следов крови, он еще больше насупился и перешел к гостиничной справке.

Улыбка Кусаки–сан тем временем превратилась из благодушной в слегка недоуменную. Заметив это, я ободряюще кивнул головой: «Все нормаль­но, сейчас пойдем». И действительно, мент за­хлопнул паспорт. Я протянул руку.

— Пройдемте со мной, — сказал мент.

— Но позвольте... — оторопел я.

— Пройдемте, сказал.

— Да в чем дело–то?

— У вас нет регистрации, — милостиво разъяс­нил мент.

— Как — нет? Вот, в гостинице...

— По приезде в город вы должны были заре­гистрироваться в отделении милиции.

Кусаки–сан больше не улыбался. Он растерян­но вертел головой, переводя взгляд с мента на меня и обратно. А до меня наконец дошло, что мы пали жертвой мелкого правоохранительного рэ­кета. Наверняка мент удовлетворился бы вполне безболезненной суммой, а то и вовсе календари­ком с голой бабой, но тут во мне очень некстати пробудилось гражданское чувство.

— Послушайте, — сказал я. — Вы же видите, что мы никакие не...

Мент брезгливо поморщился.

— Разберемся, — сказал он, развернулся и дви­нулся куда–то за угол, унося с собой паспорта.

— Хэ?! — удивился Кусаки–сан и пустился вдо­гонку с явным намерением вернуть себе свою соб­ственность.

— Не   волнуйтесь!   Какое–то  недоразумение. Сейчас все разъяснится, — сказал я. Прозвучало не очень убедительно. Тем не менее Кусаки–сан внял и зашагал рядом с ментом, издавая подчеркнуто громкое сопение.

Крохотное отделение — скорее даже не отде­ление, а некий «опорный пункт» — располага­лось неподалеку в затхлом полуподвале. Спус­тившись, мент отпер какую–то дверь, взял госпо­дина Кусаки за локоть и подтолкнул вперед:

— Подождите здесь.

Кусаки–сан машинально шагнул вперед. Мент захлопнул дверь. Я с ужасом увидел на ней окош­ко, забранное решеткой. За окошком стояла кро­мешная тьма.

—  Что вы делаете? Это же японец... — про­бормотал я, ожидая услышать из–за двери возму­щенные вопли. Но почему–то было тихо.

— Давай–давай, — сказал мент. — Шагай.

Дискутировать с ним было бесполезно. Оста­валось уповать на начальство, которое, конечно, во всем разберется.

В единственной, не считая «обезьянника», ком­нате стоял большой пустой стол. За столом сидел огромный, наголо бритый бандит в кожаной куртке.

— Вот, — сказал мент и бросил на стол оба паспорта.

Вопроса «что — вот?» у бритого не возникло. Он лениво взял японский паспорт, перелистал его, отложил в сторону и взял мой.

— Простите, вы здесь главный? — спросил я официальным голосом.

— Оружие. Наркотики, — дежурно сказал бритый.

— Нету! Нету ничего! Слушайте, в конце кон­цов...

Бритый посмотрел на мента. Тот подошел ко мне и сказал:

— Руки.

— А? — не понял я.

Мент ударил меня по рукам, не сильно, но как–то так, что они сами собой взмыли к потолку, а потом ловко обшарил до самых щиколоток.

— Сел. Ботинки снял.

— Зачем?

— Сел, я сказал!.. Так. Носки... Так. Обулся.

Я не имел богатого опыта общения с ментами. Я не знал, как себя вести, что говорить и что де­лать. Убеждать в том, что все это какое–то недо­разумение, было смешно и бесполезно. Угрожать неприятностями — небезопасно. Предлагать от­ступного — поздно: бритый был явно не из тех, кто удовлетворяется безболезненными суммами. У меня с собой столько не имелось. А предло­жить господину Кусаки дать денег неизвестно за что очень неприятным людям, которых он видит впервые в жизни...

Я прислушался. Железная дверь, захлопнув­шаяся за Кусаки, была видна из кабинета. Оттуда по–прежнему не доносилось ни звука, но тишина эта имела какое–то жутковатое свойство.

— Для чего вы его заперли? — спросил я. — Это обязательно нужно?

— Для вашей же безопасности, — ответил бри­тый и уставился на меня с каким–то сочувствен­ным любопытством. — Ну. Что делать будем?

— Отпустите вы нас, — попросил я. — Видите же, документы в порядке.

— В порядке не в порядке, это мы сами разбе­ремся. А ты пока с бомжами посидишь. Денька три. Хочешь?— предложил бритый.

— Не хочу, — сказал я.

— С бомжами денька три? А? Как? — настаи­вал бритый.

— Да зачем же? На каком основании?

— Зачем, зачем... — вздохнул бритый. — Лад­но. Давай второго.

Мент поднялся со стула и вразвалочку пошел выпускать господина Кусаки. Лязгнул засов. Дверь распахнулась.

То, что за этим последовало, было похоже на исход хорошенько взболтанного теплого шампан­ского из неаккуратно откупоренной бутылки.

Мент шарахнулся в сторону. Кусаки–сан во­рвался в кабинет. Он тряс кулаками и пер, пер

прямо на бритого. И орал. То хрипло, то булькая, то срываясь в запредельный визг. Очки и галстук разъехались в разные стороны.

Бритый разинул рот и припал к крышке стола, как будто над головой свистели пули. На морде проявилась растерянность, гра­ничащая с испугом. Он явно не был готов к по­добному обороту.

Слегка воодушевившись этой картиной, я при­нялся «переводить» тусклым протокольным голо­сом (хотя и не разбирал ни слова в потоке нече­ловеческих звуков, заполнивших помещение):

— Как вы посмели. Я заявлю протест минист­ру иностранных дел. Дипломатический инцидент (при этих словах бритый припал еще ниже). У вас лично будут очень крупные неприятности.

Кусаки–сан приблизился вплотную к столу, оперся о него, тяжело дыша, навис над бритым и издал негромкий утробный рык.

— Ты кого привел, мудила? — просипел бри­тый менту, который ни жив ни мертв маячил в дверях за спиной Кусаки.

— Так я ж не знал... Кто ж его знал...

— Ур–род... — прошептал бритый сквозь зубы и попытался по–свойски улыбнуться жуткой ос­каленной маске, в которую превратилось лицо господина Кусаки.

— Бакана цура суру–на, о–маэ! Аямар–рэ!

— Я требую извинений, — перевел я, опустив на всякий случай пассаж про идиотскую морду.

— Он у нас недавно работает. Неопытный, — мотнул головой бритый в сторону мента...

Мы молча шли по улице, каждый по–своему переживая случившееся. Наконец Кусаки–сан про­изнес:

— Нехорошо. Сорвался. Но все-таки я не понимаю, зачем они заперли меня в ту темную комнату?

Зубы скифской лошади

Что бы вы сказали, если бы вас попросили поискать лошади­ную челюсть? Причем лошади не простой, а скажем, скифско­го периода. Знаю! Вы бы этого человека отправили прямо по адресу, и я даже догадываюсь — по какому... Мне же такой возможности не представилось.

Итак, в прекрасное майское утро раздался звонок, и представитель одной многоуважаемой японской телекомпании после серии взаимных расшаркиваний оповестил меня, что нам вместе предстоит искать зубы первой прирученной че­ловеком лошади, которые 15 лет тому назад бы­ли найдены на украинской территории, так как этот первый человек был скиф. И жил он вместе со своей лошадью именно у нас.

Пока корреспондент твердил мне в ухо, что это открытие мирового значения и так далее, я лихо­радочно рылась в отсеках своей памяти, пытаясь сообразить — как?! Как такое могло пройти ми­мо меня, если это действительно правда?

Ну что ж, думала я, набирая телефон Акаде­мии Укрнаук, даже в самом универсальном обра­зовании могут быть белые пятна. Но уж там! Они все должны знать и расскажут...

Потратив битый час на объяснения разнооб­разным секретаршам, чьи зубы и зачем мне нуж­ны, я таки нашла... Нет, не зубы. А всего лишь телефон того счастливца, которого угораздило сделать открытие, которое журнал «National Geographic» приравнял к подвигам Шлимана. Сде­лать и остаться в тени, даже не войдя в школьный учебник по истории Украины.

По телефону мне ответил тихий усталый го­лос, который удивительно изменился, когда его обладатель понял, что я знаю о «его» лошади. Мы договорились о встрече.

И вот мы у него дома на окраине города. Гля­дя на ученого и думая о лошади, я пытаюсь по­нять, почему так бывает. Почему в Японии знают его имя, а у нас — нет. Почему?

Продюсер обрадовано трясет протянутую ему сухонькую руку. Он уже видит запланированные сценарием кадры, где ученый, водя указкой по ископаемой челюсти, показывает следы от уздеч­ки (из чего и был сделан вывод, что это — первая хозяйская лошадь). На экране проносится горя­щая цифра: 6000 лет. Ведь благодаря этому от­крытию именно настолько продлилась история домашней лошади. Искорки играют в глазах продюсера и он задает сакраментальный вопрос: «А где же зубы?»

Тут глаза профессора грустнеют. «Понимаете, я не знаю, стоит ли об этом говорить, — молвит он, как бы стесняясь за не самим сделанную глу­пость. — Но, в общем, зубов–то нет. И уже давно. Все дело в том, что в свое время зубы хранились в архиве археологических находок. А потом там увеличилось количество экспонатов. И... В об­щем... Как бы вам сказать... Там находились бо­лее ценные находки, и эти зубы списали как не представляющие особой исторической ценности. Их вывезли и... ну сами понимаете».

Японский продюсер сидит с открытым ртом и пустыми глазами. Пауза. Потом он спрашивает: «Это правда? Но почему?»

Эту фразу он будет повторять еще много раз.

«Вы что, не могли продать их нам? Мы бы их купили, хранили и никогда бы не потеряли, а тем более не выбросили...»

Дорогой продюсер, как бы вам объяснить, почему.

Потому.

Потому, что есть нечто, что не продается. Ему просто нет цены.

Но можно просто выбросить. Или просто за­быть. Чтоб уж если не нам, то и никому.

Хотя, древний человек — он как бы общая ис­тория, и, если подумать, то эти зубы, они тоже вроде бы общие...

Грустно, однако.

Морская романтика

Японцы — весьма романтичный народ. Чтобы убедиться в этом, достаточно пролистать комиксы манга или, на худой конец, почитать что–нибудь из их древней классики («...и, обливаясь слезами, отрубил ему голову...»).

Душа японца, снаружи затянутая в галстук и синий пиджак, внутри обычно бывает наполнена чистыми и возвышенными образами дальних стран­ствий. Сумерки Парижа и гавайское солнце, снег Транссибирской дороги и золотые барханы Шел­кового пути. Некоторые до сих пор умудряются придавать романтический окрас даже своему пре­быванию в послевоенных советских лагерях.

А господин Кусаки мечтал увидеть Каспий­ское море. Бог его знает, какую уж там картину

он взлелеял в своей душе. Но однажды мечта сбылась.

Кусаки–сан шел по бакинскому парку, длин­ной полосой протянувшемуся вдоль набережной, вдыхая полные легкие заветного морского возду­ха. Подернутое легкой рябью море к горизонту светлело и сливалось с бледно–голубым предве­черним небом. Кусаки–сан свернул с дорожки и приблизился к самой воде.

У бетонного среза набережной лениво колы­халась полоса мусора шириной около двух мет­ров. Многочисленные предметы, которые плава­ли в желтоватой пене, сливались в гомогенную массу и с трудом поддавались идентификации. Да и не имелось у господина Кусаки охоты раз­личать бутылки от шматков ветоши. Но вот про­игнорировать корову было никак не возможно. Она мирно покачивалась на волне, уста­вив в небо все четыре копыта, и весело скалила зубы. Ее живот раздулся до размеров неболь­шого дирижабля — ткни иголкой, и рванет так, что весь парк с прилежащими улицами смоет в мгновение ока. При жизни корова, скорее все­го, была пегая, хотя судить с уверенностью не представлялось возможным все из–за той же жел­товатой пены.

Подавив желудочный спазм, господин Кусаки развернулся и быстрым шагом удалился в глубь парка.

На другой день он заставил себя позабыть уви­денное и предпринял следующую попытку, арен­довав у причала прогулочный катерок с гидом. Когда берег удалился на расстояние, Кусаки попросил гида рассказать ему какую-нибудь старинную леген­ду про Каспийское море. Озадаченный гид, явно рожденный и выросший в дебрях большого горо­да, долго скрипел мозгами, а потом выдал ка­кую–то морскую пословицу. Скорее всего, в дет­стве он вычитал ее в книжке про пиратов. Но на фоне вчерашней коровы это было не так уж пло­хо. К тому же вода вдали от берега была почти свободна от посторонних предметов и даже радо­вала глаз радужными нефтяными разводами.

И На следующий день Кусаки-сан пожелал поехать к браконьерам. Не иначе воображение рисовало ему статного белозубого бородача в сапогах по самые уши и робе из «чертовой кожи», который выходит прямо из мо­ря с еще трепыхающимся полутонным осетром на руках.

— Ноу проблем! — воскликнул местный шерпа, сверкнув золотыми зубами. Он погрузил господи­на Кусаки в «москвич» с радиатором от «мерседеса», нацепил большие солнечные оч­ки и устремился прочь из душного города.

Спустя полчаса приехали в деревушку. Как пояснил златозубый, именно здесь находилось логово самых отчаянных браконьеров на всем побережье. Но деревушка словно вымерла. На единственной улице не наблюдалось даже собак.

Оставив Кусаки дожидаться в машине, он отпра­вился на поиски хоть какого–нибудь, пусть самого завалящего браконьеришки. Однако единствен­ной находкой стал глубокий старик, который грелся на солнышке у входа в свою хибару. Ста­рик не знал, куда все подевались — то ли ушли скопом в море, то ли попрятались от облавы.

—  Он может приготовить вам кебаб из осет­ра, — сообщил шерпа господину Кусаки. — Из браконьерского осетра, выловленного незакон­ным путем.

Кусаки–сан негромко втянул воздух через стиснутые зубы. Водитель сразу все понял, и они поехали дальше.

В следующей деревне дела с браконьерами об­стояли несколько лучше. Отловив на обочине за­пыленного пацана, шерпа что–то спросил у него. Тот кивнул головой и махнул рукой дальше по ходу движения. Метров через сто на той же обо­чине скучал пацан постарше. Он был тощ, мало­холен и обут в домашние тапочки на босу ногу. Опять покинув руль, шерпа вступил с ним в пе­реговоры. Тощий слушал с ленивым выражением на лице, только время от времени алчно косился на автомобиль с господином Кусаки. Наконец они пришли к какому–то соглашению, тощий за­нял место рядом с водителем и стал указывать направление дальнейшего пути.

—  Это браконьер, — представил его шерпа. За тарахтением двигателя он не услышал, как Ку­саки–сан опять всосал воздух.

С асфальтированной дороги машина свернула на узкую пыльную тропу и, попетляв немного между домами, остановилась у большого сарая. В сарае было очень холодно. С балок под потол­ком свисали десятки обезглавленных и выпотро­шенных осетровых туш.

— Выбирайте, — предложил тощий. — Больше двадцати кило — будет скидка.

— Ну, как? – поинтересовался шерпа, лучась гордостью за себя и свою страну.

— Э?! — сказал господин Кусаки.

— Свежие, — успокоил тощий. — Позавче­ра привезли.

Мешая жесты с английскими и русскими сло­вами, шерпа объяснил, что господину Кусаки предлагается очень выгодная сделка. Когда до того наконец дошло, что ему хотят впарить обез­ображенную рыбную глыбу, он настолько оторо­пел, что даже забыл втянуть в себя воздух, и только энергично затряс головой. А «браконьер», поняв, что богатый японец не собирается ничего покупать, сначала впал в недоумение, а потом принялся что–то втолковывать шерпе на азербай­джанском языке. По тональности разговора вы­ходило так, что если Кусаки–сан не оставит здесь хоть немного денег, то немедленно займет место рядом с мертвыми осетрами. В ходе бурной дис­куссии родился компромисс.

— Они приготовят вам кебаб из осетра, — снова об­радовал шерпа господина Кусаки. На сей раз он принял свою участь смиренно и не стал возражать.

Кебаб приготовили в какой-то деревенской лачуге, там же и подали на не очень чистый пластмассовый стол. Объективно кебаб был не так уж и плох, но все же не лучше того, что Кусаки–сан отведал накануне в весьма при­личном бакинском ресторане. К тому же стоил он здесь раза в полтора дороже (видимо, в стоимость входила надбавка за риск). Но это выяснилось только в конце обеда.

Перед отъездом Кусаки–сан зашел на бакин­ский рынок, где по сходной цене приобрел на па­мять поллитра черной икры и небольшой азер­байджанский ковер.

— А–а, — обрадовался таможенник в аэропор­ту. — Акцизный товар!

Кусаки–сан поинтересовался, какой именно товар является акцизным. Таковыми оказались и икра, и коврик, а пошлина примерно втрое превышала стоимость приобретений. Уполови­ненную после недолгих согласований пошлину господин Кусаки оплатил из рук в руки наличны­ми без квитанции, отойдя с таможенником за за­чехленный агрегат для просвечивания багажа.

Попыток узнать Каспийское море с лучшей стороны он больше не предпринимал.

Эксклюзивный сервис

В то время как на центральной площади города Воронежа пе­ред бывшим исполкомом, кото­рый теперь, как и в любом дру­гом месте нашей страны, в на­роде называют Белым домом, видимо, с тайной надеждой, что в один прекрас­ный день он тоже подвергнется артиллерийско­му обстрелу или, по крайней мере, будет подо­жжен... Так вот, в то время как на центральной площади сколачивали сцену для предстоящего представления, а улицы украшали призывами ид­ти на выборы и другой положенной в таких слу­чаях атрибутикой, в главной городской гостини­це, выходящей на ту же площадь, происходило вселение съемочной группы японской телекомпа­нии. Японский корреспондент господин Кусаки — в полу люксе, оператор с ассистентом в двухмест­ном, переводчик и водитель также в двухместном. Администраторша скороговоркой разъяснила права и обязанности постояльцев (в постели не курить, кипятильниками не пользоваться, беспорядка не нарушать), рассказала, где и как работает буфет, а также перечислила скромный набор кое–каких дополнительных услуг.

В числе последних оказалась горячая вода.

— Это как? — поинтересовался переводчик.

— Горячую воду временно отключили. Но мы можем, если гости пожелают, организовать. За дополнительную плату.

— Что–что? — живо заинтересовался Кусаки–сан.

— Да воды горячей у них нет.

Кусаки издал громкий протяжный стон смер­тельно раненого зверя и уже приготовился вы­сказать все, что он думает про эту страну и пер­спективы ее перехода к рынку и демократии.

—  Но за деньги можно организовать. Я вас правильно понял? — переводчик повернулся к ад­министраторше.

— Совершенно верно. Скажите, в какой номер и в котором часу.

«Странно это все», — пожали плечами все, а господин Кусаки радостно закричал:

— Я — покупаю! Мне в номер горячую воду, пожалуйста, с семи утра!

И полез за кошельком. Остальные сошлись на том, что включать горячую воду за деньги есть беспредел, который не следует по­ощрять, и принципиально решили обойтись тем, что есть.

А Кусаки–сан весь лучился радостью, как уче­ный, нашедший очередное подтверждение люби­мой теории:

— В России так. За деньги все купить можно, хоть воду в номер, хоть Ленина из Мавзолея. Де­ло в цене, а купить можно все, — приговаривал он, запихивая в лопатник сдачу.

На следующее утро, ровно в семь часов по ко­ридору разнесся душераздирающий крик. Кри­чал господин Кусаки. Решив, что его пришли убивать, все, кто в чем был, побежали на по­мощь.

В дверях его номера стояла огромная баба. Одета она была в синий ватник, а статью и выра­жением лица являла собой образ заправской ук­ладчицы железнодорожных шпал. В руках она держала два ведра, наполненных водой. Над ведрами вились струйки пара, а из одного торчал огромный кипятиль­ник, каким можно было бы вскипятить Азовское море.

— Кто это, что это? Зачем? — вопил господин Кусаки.

— Водичку горячую заказывали? Ровно к се­ми, — улыбалась шпалоукладчица, довольная соб­ственной пунктуальностью. — Купайтесь на здоровьечко.

— Воду горячую в номер оплачивали? — пере­вел переводчик. — Вот она.

— Я думал, будет в кран, — застонал Кусаки.

— Зато, хотите, она вам спинку потрет? За до­полнительную плату, — злорадно попугал пере­водчик.

— Только ведра смотрите мне не погните! А то знаю вас, шаромыжников! — добродушно предупредила исполняющая обязанности водо­провода и вразвалку скрылась в коридорном по­лумраке.

Натурализация

Кусаки–сан ездил в Россию уже более 10 лет и  считал себя знатоком нюансов и особенностей нашей непостижимой Родины. Например, он открыл, что для того, чтобы выйти из автобуса первым, надо сесть в него последним. Или гордился тем, что никто не может с первого взгляда распознать в нем японца.

Действительно, чтобы раствориться в среде, Кусаки начал одеваться на самых дешевых рынках, да так вошел в раж, что его частенько принимали за бедного киргиза. Это ему даже нравилось. 

Хотя процесс натурализации не был устлан одними розами. Однажды  вечером после встречи с друзьями Кусаки в приподнятом настроении подъехал к гостинице «Россия» и направился к лифту. Швейцар, узрев перед собой бомжеватую личность, к тому же — явно иногороднюю, не стал даже ничего говорить, а просто мигнул двум изнывавшим от скуки охранникам. Те обрадовались возможности размяться и двинулись вслед за Кусаки с приличествующими случаю приветствиями: «Э! Ты! Слышь! А ну, стой!» Кусаки, наконец, понял, что все эти выкрики относятся к нему, с достоинством обернулся и обнаружил двух бегемотоподобных громил, увешанных дубинками, кобурами, наручниками и бог весть чем еще. Какой–то миг он постоял с открытым ртом, а затем вдруг по–заячьи порскнул прочь от потрясших его воображение фигур. Теперь уже пришли в замешательство привыкшие к покорности охранники. Впрочем, ненадолго. И вот в крупнейшем отеле Европы разыгралась драматическая сцена: Кусаки петлял по фойе, а за ним, пыхтя и отдуваясь в своих бронежилетах, гонялись, сметая все на своем пути, два здоровенных лба.

Схваченный наконец Кусаки заверещал что–то о своих правах человека, чем вызвал дополнительный приступ праведного гнева у взопревших блюстителей. Хорошенько накостыляв по шее, они доставили его в районное отделение милиции, где только и выяснилась гражданская принадлежность «бомжа».

На вопрос, зачем он стал убегать, Кусаки, похлопав глазами, признался: «У них лица такие были страшные… С пистолетами…»

«Это еще ничего, — говорил потом Кусаки. — Когда я был в Москве в третий раз и потерял карточку гостя все той же гостиницы «Россия», с меня взяли 900 долларов за то, чтобы выписать новую».

Так или иначе, благодаря полученному уроку следующая встреча с силами Порядка прошла менее болезненно. Как–то глубокой ночью Кусаки и его друг (к счастью, гражданин РФ) ловили машину. Вдруг, завидев приближающиеся  фары, Кусаки ни с того ни с сего выскочил на середину проезжей части и истерически замахал руками. Должно быть, решил показать, какой он рубаха–парень и натуральный русский мужик, и море ему по колено. Машина остановилась перед ним, визжа тормозами. Это был большой и красивый «Форд» с милицейской мигалкой на крыше…

Русскому другу еле–еле удалось уговорить патрульных не обращать внимания на «японца, который ничего не понимает». Кусаки было очень больно такое про себя слышать, однако он не стал возражать и вообще на этот раз не открывал рта.

Анекдот

Получила как–то одна провинциальная российская кли­ника новый японский прибор со световодами для обследова­ния внутренностей. Свето­водов было два: один — ораль­ный, второй, соответственно, анальный. Разницы между ними практически никакой. Пока наши кулибины осваивали прибор и тренировались друг на друге, оральная часть поломалась. «У, блин», — сказали российские медики и вознамерились задвинуть прибор в дальний угол. Но не тут–то было.

Поступил пациент, полковник, с направлением на об­следование именно этим прибором. Причем обследование надлежало провести через горло.

Почесав головы, эскулапы решили задействовать анальный шланг. Такой же, как оральный, только чуть толще.  В отверстие штатной ротовой распорки он, правда, из-за этого не проходил, но нам же нет преград. Проявив дальнейшую смекалку, приспособили   под распорку какое–то подвернувшееся под руку металлическое кольцо. И попыта­лись засунуть световод полковнику в глотку.   

Пациент сказал «ам!», мощные военные челюсти разло­мили подручное кольцо на четыре части и перекусили световод. Хотя, скорее всего, дело не в особой мощи челюстей, а в том, что импровизированная распорка не обладала положенной прочностью.

Через пару дней приехал японский специалист из московского филиала фирмы. Так вот, когда он увидел перекушенный анальный световод, его глаза стали не только круглы­ми, они еще и на лоб полезли вместе с очками. Он долго крутил световод в руках и что–то шептал по–японски. Как воспитанный человек, он не стал задавать лишних вопросов, а собрал лом и уехал в фирму, пообещав прислать новый агрегат. Го­ворят, даже в самолет он садился с такими же широко открытыми глазами.

Ни-ко-гда

Сделав все намеченные дела, осмотрев Брестскую крепость и беловежских зубров, Кусаки–сан заскучал. До возвраще­ния в Москву оставался целый свободный день, а заняться в бе­лорусском городе Бресте больше было решитель­но нечем. Тут его и посетила идея смотаться в Польшу.

Польша находилась сразу за углом. Если быть точным, минутах в десяти на такси от гостиницы. В то время былинные очереди на белорусско–поль­ской границе уже отошли в прошлое, а хлипкий шлагбаум и будки с пограничниками не пред­ставляли серьезной помехи для господина Кусаки. Как и любой японец, он пользовался пра­вом безвизового перемещения по всей Европе. В отличие от него, русскому переводчику М. и бе­лорусскому таксисту для въезда в бывшую брат­скую страну требовались ваучеры. Но и это не являлось проблемой, поскольку ваучеры можно было за небольшие деньги приобрести в киоске в нескольких сотнях метров от пограничного пе­рехода.

План был хорош, но у переводчика М. не имелось полной уверенности, действительно ли гражданин Стра­ны восходящего солнца может приехать в Поль­шу без всякой визы, как в какую–нибудь Англию. Однако в тот воскресный день в польском кон­сульстве работали одни автоответчики. М. поделился с Кусаки своими сомнениями.

— Ерунда, — отмахнулся тот. — Польша ведь в Европе?

— В Европе.

— Ну и все.

— Россия тоже в Европе, — возразил М.

— То — Россия, — сказал Кусаки. — Короче, едем.

После завтрака, сговорившись с таксистом о го­нораре, выехали в направлении государственной границы. В киоске, похожем на обыкновенный придорожный киоск, только вместо пива и сига­рет торговавшем поездками в Польшу, приобре­ли ваучеры. Кусаки–сан тоже купил себе один — на память и чтобы не выбиваться из ущемленного в правах российско–белорусского кол­лектива. И даже демократично предъявил его бе­лорусскому пограничнику, к которому подъеха­ли минут через сорок небольшой очереди.

Пограничнику было явно в диковину видеть в руках гражданина далекой Японии документ, который он привык видеть в руках у местных челноков. Вообще, ему, похоже, было в диковину видеть перед собой живого японца. О правилах пересечения живым японцем белорусско–польской границы он и вовсе не имел никакого понятия.

— А виза–то польская у него есть? — спросил пограничник, хотя перед этим уже пролистал весь Кусакин паспорт.

— Ему не нужна польская виза. Им в Европе вообще нигде не нужна виза, — ответил М., ста­раясь звучать уверенно. Пограничник бросил оце­нивающий взгляд на сопредельную землю. Ка­жется, он испытывал сомнения в ее принадлеж­ности к общеевропейскому пространству.

— Я–то пропущу. Мне что. Европа так Евро­па, — пожал он наконец плечами и вернул гос­подину Кусаки паспорт. Погрузившись в «Жигули», компания пере­секла заветный рубеж, отделявший Европу от не–Европы.

Европа приветствовала господина Кусаки скуч­ным взглядом польского пограничника. Глаза его были подернуты свинцовой поволокой, а физио­номию украшали вислые шляхетские усики. Пан пограничник принял японский паспорт с видом, как будто ежедневно пропускал через себя сотни граждан Страны восходящего солнца и это ему дико надоело. Лениво пошелестев страничками, он закрыл документ и легким щелчком подвинул назад к господину Кусаки.

— Э? — произнес тот.

— Он гражданин Японии, — упавшим голосом сообщил М.

Пан пограничник не стал спорить, а лишь ода­рил Кусаки своим фирменным польским взглядом.

— Граждане Японии имеют право безвизового въезда в Польшу, — добавил М., уже понимая, что городит полную чушь.

— Ни–ко–гда! — изрек пан, словно объявляя Польшу отныне и навеки закрытой для всех японцев.

Тут до господина Кусаки наконец дошло, что пограничник просто некомпетентен. Он сарка­стически усмехнулся и изъявил желание пооб­щаться с начальством.

— Нету. Обедает, — сказал пограничник.

— Мы подождем, — сказал Кусаки–сан. Пограничник либерально пожал плечами и за­нялся следующими по очереди.

Пока начальство обедало, несколько счастли­вых обладателей ваучеров благополучно прошли формальности и растворились на польских про­сторах. Начальник оказался очень похож на своего подчиненного, только был толще и имел более пышные усы. Несмотря на это он снизошел до разъяснений.

—  Наших в Японию без визы пускают? — спросил он напрямик.

Эта дикая мысль улучшила настроение госпо­дина Кусаки. Он весело рассмеялся. Начальник в ответ слегка развел руками, давая понять, что говорить больше не о чем.

— И что же теперь делать? — поинтересовался М. для очистки совести.

— Вы и водитель, — начальник кивнул под­бородком на таксиста, — можете ехать. Он — не может.

— Дела–а... — протянул таксист с плохо скры­той гордостью за самого себя...

— Что, не пустили? — посочувствовал бело­русский пограничник, узрев перед собой знако­мые физиономии.

— Ваучеры пропали. Жалко, — радостно сооб­щил таксист, все еще распираемый чувством собственного достоинства.

— Жалко, — согласился белорус и вновь при­ступил к изучению японского паспорта. Мало–по­малу лицо его приобрело сумрачное выражение.

— А впустить–то я его не могу. Наша виза–то у него была одноразовая, — промолвил он нако­нец себе под нос, как бы размышляя в слух.

М. понял, что влип. Всецело озабоченный мыс­лями о том, попадет ли его подопечный в Поль­шу, он упустил из вида обстоятельство, столь некстати обнаруженное белорусским погранич­ником. «Была» в его устах означало, что больше у господина Кусаки нет белорусской визы со все­ми вытекающими отсюда скорбными последст­виями.

— У него есть российская многократка! — во­зопил М., ухватившись за многократную россий­скую визу как утопающий за соломинку.

— Так то — российская, — глубокомысленно заметил бдительный белорус.

В интересах сюжета было бы, конечно же, пред­почтительнее, если бы Кусаки–сан застрял на гра­нице и жил бы там по сю пору на положении медведя, прирученного бойцами дальней заста­вы. Но, к счастью для него и к сожалению для чи­тателя, этого не случилось. Белорусы все–таки приняли во внимание наличие российской мно­гократки, а также то, что драма с переходом польской границы разворачивалась буквально на их глазах. Поэтому они сжалились и впустили господина Кусаки на свою территорию.

По дороге в гостиницу Кусаки–сан задумчиво молчал. Судя по выражению лица, он был не столько удручен, сколько ошеломлен всем слу­чившимся. Таксист снисходительно поглядывал на него в зеркальце и время от времени бормотал:

— Дела–а...

Три медведя

Группа японских экологов при­ехала на Байкал наблюдать за бурыми медведями.

Японцы вообще уважают медведей во всех их проявле­ниях, будь то пушистый панда, свирепый гризли или надувной олимпийский «Мися». В незапамятные времена в Японии водилось пол­но своих медведей, о чем свидетельствует назва­ние префектуры Кумамото — «Медвежий ко­рень» — на острове Кюсю, самом южном из боль­ших японских островов. Сейчас они остались только на са­мом северном острове, Хоккайдо, да и то в ограниченном количестве.

Короче, приехали. А, между тем, прямое об­щение с дикой природой — дело не такое уж без­обидное. О чем и напомнил экологам начальник местного охотохозяйства. Разлив гостям понем­ногу водки, он пустился в живописные рассказы о том, что бывает с людьми, которые не выполня­ют техники безопасности при контактах с медве­дями. Впрочем, выполняй не выполняй, а черт его знает, что ему, зверю, взбредет в голову.

Главной мерой предосторожности стал егерь Вова, вооруженный охотничьим карабином. Его приставили к группе на самый крайний случай, если деваться совсем уж будет некуда. Экологи не возражали. Медведя, конечно, жалко, но и се­бя тоже.

— Он у нас бывалый, — отрекомендовал егеря начальник. — Если что — не подведет.

— Все будет хорошо, — подтвердил бывалый Вова.

Возле медвежьей тропы, которая шла бере­гом «славного моря», устроили грамотную за–сидку. Затаились по всем охотничьим прави­лам: люди и аппаратура гармонично сливались с окружающими кустами. Вова контролировал ситуацию, разместившись позади всех. Осталь­ные рассредоточились вокруг приборов и стали ждать.

Ждали часа четыре, не сводя глаз с тропы и строжайше выполняя все Вовины предписания: ни слова, ни шороха, ни, упаси бог, сигаретки. Почует — в лучшем случае убежит, а про худ­ший лучше и не думать.

На исходе четвертого часа из–за мыска пока­зался искомый зверь. Да не одиночка, а медведица с двумя медвежатами, точь–в–точь как на фантике от конфеты. Неслыханная уда­ча. Японцы приклеились к окулярам.

Медвежье семейство меж тем ковыляло своей дорогой, мало–помалу приближаясь к засидке. Японцы снимали и наблюдали, слившись в одно со своей чудо–техникой.

И тут, как водится, случилось. Медвежонок со­скочил с тропинки и поскакал в лес. Совсем как рассказывал охотовед: черт его знает, что взбрело зверю в голову. Самое же неприятное заключа­лось в том, что он эдаким мохна­тым мешком катился прямиком на японских эко­логов. Их это тем более не обрадовало, что мама­ша, сердито взрыкнув, пустилась догонять своего отбившегося отпрыска. А как известно, нет в лесу опаснее зверя, чем медведица с медвежатами. Но я, конечно, японцам об этом не сказал, потому что, как и они, онемел всем своим организмом.

Медведица с треском ломилась сквозь лес все по той же траектории. Казалось, еще несколько секунд, и она триумфально ворвется в располо­жение любителей природы. Но этого, конечно, случиться не могло, потому что с нами был Вова, надежный, как скала. Благодаря его присутствию происходящее воспринималось как острый адре­налиновый аттракцион: очень страшно, но как бы понарошку.

Дистанция сокращалась. Все зажмурились, ожи­дая, что вот–вот над самым ухом грохнет оглуши­тельный выстрел. Но Вова чего–то медлил. Мо­жет, хотел подпустить поближе, чтобы с первого выстрела наповал. Может, наоборот, жалея мед­ведицу, надеялся, что медвежонок в последний момент все–таки свернет куда–нибудь в другом направлении. А может, хотел доставить нам мак­симум удовольствия, чтобы потом было что вспомнить. В любом случае у него, несомненно, были стальные нервы.

Медведица настигла свое чадо, когда в волосах у японцев стала стре­мительно пробиваться первая седина. Она отве­сила детенышу хорошего леща — тот отлетел в сторону — и погнала его обратно к тропинке.

Спустя минут пять я осторожно повернул го­лову в сторону егеря Вовы. Мысли японцев текли в том же русле — постепенно приходя в себя, они также один за другим обращали вопрошающие взоры на своего защитника. А, обратив, вновь ут­рачивали способность шевелиться.

Прислонившись спиной к дереву, Вова безмя­тежно спал в обнимку со своим карабином.

Я медленно поднялся со скрипом в затекших суставах, подошел к Вове и, невзирая на карабин, от всей души пнул его ногой. Вова моментально вскочил с оружием наизготовку. Наверное, ко­гда–то он был образцовым солдатом.

— Что? Медведи? — деловитым шепотом осве­домился он...

Японцы не знали русского мата, поэтому мне пришлось трудиться за всех. Но все равно полу­чился нецензурный эквивалент тунгусско­го метеорита. Хотя, может быть, и зря. Засидку Вова все–таки соорудил грамотно.

Честь и порядок

Японцы - народ упорядоченный и дисциплинированный, с обостренным чувством справедливости. Это знают все. Но не все знают, насколько. Я тоже не знала, хотя опыт общения с ними – так уж сложилось – имела богатый. И вот без этого, последнего, говоря откровенно, вполне могла бы обойтись.

Все, как обычно, началось со звонка от старых знакомых. Естественно, старые знакомые никогда просто так не звонят. Вот и эти попросили окружить заботой прибывающую группу японских инвесторов в количестве трех человек. В тот самый момент надо было изобразить страшным хрипом сбой связи и отключиться, но кто же знал. Короче, отчего не окружить. Согласилась.

С виду инвесторы оказались ничем не примечательны. Не из тех, что инвестируют в кровавые алмазы или альтернативную энергетику. Скучные, в общем, люди. С целью скрасить скучную инвестиционную жизнь они вознамерились провести свой первый вечер в ресторане наверху башни Бурдж-Халифа с видом на весь Ближний восток. Башня эта расположена в Дубае, где на тот момент была расположена также и я (так уж сложилось) и где развернулась описываемая драма.

Поразительно, но охрана Бурдж-Халифа, куда я все же привела троицу без особой надежды на успех, в это поверила. Второй, хоть и со скрипом, тоже прошел осмотр. Тут я перевела дух, потому что третий, по моему скромному мнению, был одет приличнее всех. Однако мнение оказалось ошибочным. Проблема обнаружилась в эмблеме «Пумы» у него на ботинке. Проблема была крохотной, миллиметров в пять, но непреодолимой. «В спортивной обуви нельзя». Хоть ты тресни. А в кроксах, выходит, можно. Тут я узнала, что выражение «потерять лицо» на самом деле не вполне точное, потому что выражается потеря лица в приобретении лицом яркого цвета, который, наоборот, сильно выделяет лицо на фоне действительности.

Стоило немалых усилий вернуть и цвет лица, и душу лишенца в мало-мальски приемлемое состояние. Дальнейший путь пролегал через обувной магазин. По счастью у инвестора нашлись средства на покупку пары обуви – в чем я, откровенно говоря, уже не была уверена. Ну что поделать, такая вот голытьба.

И вот, наконец, высокая (в буквальном смысле) цель достигнута. И потрясенным японским взорам открывается… Нет, не волшебная панорама вечернего Дубая, а эмблема «Найк» на кроссовках какого-то посетителя. Тут я открыла, что далеко не все знаю про цвета, в которые могут окрашиваться человеческие физиономии. Должно быть, это была уже не потеря лица, а какая-то более продвинутая стадия.

Вся красота востока стучалась в огромные панорамные окна. В воздухе плавали ароматы экзотической кухни. Но какие к черту виды и ароматы, когда честь втоптана кроссовками в нефтеносный арабский песок. А тот факт, что виновник возмущения был белым европейцем, и вовсе придавал инциденту отчетливый привкус расовой дискриминации.

Мои жалкие призывы забыть и наслаждаться жизнью услышаны не были. Вместо того инвесторы принялись энергично обсуждать план восстановления справедливости. План заключался в том, чтобы предъявить обладателя кроссовок охране, по возможности живьем, и увидеть, как она сгорит со стыда.

Тем временем жертва почуяла недоброе. Да и любой бы почуял, на кого бы, о чем-то шушукаясь, недобро поглядывали из-за соседнего стола три страшных азиатских бандита в фиолетовых кроксах. Бедняга, конечно, не понимал, чем провинился. Он все больше нервничал, ерзал, и наконец принял единственно верное решение – спрятаться в туалете. Куда и направился быстрым шагом, с трудом сохраняя достоинство. «Держи его!» - воскликнул главный пострадавший инвестор, и все трое устремились следом. Присутствовать при дальнейшем я не имела возможности, так как туалет был мужской. Фантазия же предлагала кинематографический штамп – маньяк крадется вдоль туалетных кабинок, заглядывая под двери, а объект затаился ни жив, ни мертв, взгромоздившись с ногами на унитаз.

Впрочем, мне уже было все равно. Поскольку ситуация окончательно вышла из-под контроля, оставалось только расслабиться, пить кофе и любоваться пейзажем. Не зря же, в конце концов, я надела на это «мероприятие» свое лучшее платье.

И вот – картина: впереди шествует торжествующий предводитель, двое других несут на длинной палке привязанного за руки - за ноги белого человека. Но это, конечно, тоже фантазия. Проклятый француз, или кто он был, таки пересидел моих инвесторов, если только не сбежал через канализацию. Вернулись они минут двадцать спустя одни, без добычи, в подавленном настроении. Наверное, осознали, что бесконечное сидение в сортирной засаде приведет к еще большей потере лица.

Вечер, как говорят в таких случаях, был безнадежно испорчен.

А следующим утром, когда начиналась деловая программа… В Бурдж-Халифа их в таком виде все равно бы не пустили, по той причине, что этот захудалый сарай не достоин принять сих богоподобных созданий в своих унылых стенах. Навскидку, их совокупный прикид, включая часы и галстуки, тянул на годовой бюджет какого-нибудь небольшого развивающегося государства.

«Как-кого черта? - вежливо осведомилась я. - Зачем был нужен весь этот цирк?» А это был никакой не цирк. Во всем потребен порядок. Вчера был выходной. А сегодня – работа. Сегодняшняя одежда – для работы. Для подписания инвестиционного контракта с восемью нулями. А вчерашняя одежда была для строго для отдыха. Это же очевидно. Вот вы разве на работу и на дискотеку в одном и том же ходите?

А ведь действительно, не хожу.

Экономический очерк

Довелось однажды поздно но­чью, опоздав на электричку, за­стрять в небольшом японском городке. Правила поведения совгражданина за рубежом ис­ключали ночлег на вокзале. По­этому не оставалось другого выхода, кроме как двинуться на поиски ночного кабака.

Часа за три до рассвета экспедиция увенчалась успехом: вдали замерцал огонек. Это был каба­чок. Хозяйничал в нем одноногий японец.

Выставив вперед загипсованный валенок, он вентилятором крутился на костылях в тесном за­кутке между стеной и крохотной барной стой­кой, при этом одновременно мыл посуду, наводил порядок на полках, ковырялся отверткой в розетке, варил кофе, подавал напитки и развлекал меня расска­зом о том, как недавно свалился с крыши, сломал ногу и в результате сильно потерял в шустрости.

Это к тому, что японец трудолюбив. Не будем спорить, а только уточним: трудолюбив, пока трудолюбие окупается. В этом смысле японец — абсолютно нормальный человек. Такой же, как американец, мадьяр, француз и даже русский. Вся разница между ними заключается в конкрет­ном уровне благосостояния, после наступления которого тот или иной народ говорит себе: «Хва­тит!» Мы, например, удовлетворились достигну­тым намного раньше других. И, кстати, потому с полным правом можем почитать себя самым нормальным народом в мире.

Особенно пронзительно эта нормальность ощу­щается в нашем посольстве в Японии, которое представляет собой островок тишины и покоя в Токио, вечно объятом деловой лихорадкой. Как–то раз советских студентов, прибывших на стажировку, пригласили туда на коммунистиче­ский субботник. В положенный час комсомол дис­циплинированно явился на посольский двор и, верный заветам, сразу принялся озираться в по­исках подходящего бревна, чтобы перетащить его с места на место. Бревна, однако, нигде не оказа­лось. Вместо него посреди двора обнаружились столы, накрытые разнообразной снедью и спирт­ными напитками. «А где же субботник?» — уди­вились комсомольцы. «Так вот же», — удивилось ответственное лицо, показав на столы.

Но вернемся к японцам. К ним понимание ис­тинной ценности труда пришло сравнительно не­давно — примерно в первой половине восьмиде­сятых.

А ведь одно время казалось, что Япония, бла­годаря беспримерному трудолюбию своего наро­да, вот–вот обгонит Америку и станет номером один. Она уже уделала Штаты по легковым авто­мобилям и готовилась к новым победам. Международным бест­селлером стала книга «Jарап аs .number 1». Тщедуш­ный сын Страны восходящего солнца половину долгого перелета Москва—Токио грузил соседей разговором о том, что все должны быстро–быст­ро учить его язык, ибо Япония станет № 1 скорее, чем принято думать.

Но не случилось. Как пророчески написал еще в начале XX века один российский востоковед, «экономическая сторона «желтой опасности» пред­ставляет собою лишь обман зрения». Не случи­лось потому, что японцы, как уже говорилось, оказались нормальными людьми.

В один прекрасный день они осознали, что ра­бота — не волк, и бросились наверстывать упу­щенное: спекулировать акциями и недвижимо­стью, прожигать корпоративные финансы на су­масшедших представительских банкетах и т. д. Кончилось это экономическим кризисом, кото­рый разделил историю Японии на две части. По ту сторону осталось «японское чудо», амби­ции экономической сверхдержавы № 1 и соци­ально–медицинский термин «кароси» — «смерть от трудового переутомления». По эту — умерен­ные, как у нормальной западной страны, темпы роста, покупка французами компании «Ниссан» и обле­нившаяся молодежь (есть, между прочим, вер­сия, что удар кризиса был несколько смягчен грандиозным экспортом на российский Дальний Восток подержанных «японок» — кто был в тех краях, тот может оценить масштабы явления; во всяком случае, в трудные времена японская эко­номика получила от нас приличные деньги за рухлядь, которая не имела шансов быть продан­ной где–либо еще).

Из письма в Россию, которое прислал один японец по возвращении на родину после длитель­ной отлучки: «Поразительно, до чего все переме­нилось за какие–то несколько лет. Никто больше не хочет вкалывать, как раньше, особенно — мо­лодежь. Зато все хотят отдыхать и вести прият­ную жизнь. Япония превратилась в нормальную страну...»

Три знамения

Душным японским днем сере­дины восьмидесятых советская делегация опаздывала на запла­нированное мероприятие. До мероприятия оставалось всего каких–то три с половиной квар­тала, но делегация не хотела опускаться до уни­зительного бега трусцой по самому центру япон­ской столицы. Тем более что проблем с такси в Токио никогда не существовало.

Вообще–то в Японии, как и в других развитых странах, принято сначала садиться, а уж потом сообщать, куда ехать. Но, верные московским привычкам, делегаты поступили наоборот.

— Чего тут ехать–то, — ответил трудолюби­вый японский таксист.

Захлопнул дверь и был таков, оставив делега­цию на тротуаре с широко разинутыми ртами. Обратно их можно было не закрывать. Тем же вечером, гуляя по Гиндзе, делегация наткнулась на примечательную рекламу, укра­шавшую крышу одного из зданий. Примечательность состояла в, том, что в ней не хватало одной буквы. Буква не горела. А это, надо сказать, совсем не то же самое, что чреватая ко­ротким замыканием вывеска «...астроном», под которой кто–то наставляет на звезды бутылку портвейна.

В подавленном молчании делегаты возвраща­лись в свой превосходный пятизвездочный отель.

— Добрый вечер, — сказала консьержка. — Насчет вашего унитаза...

Один из делегатов вспомнил, что перед ухо­дом просил разобраться с унитазным бачком, ко­торый все время журчал, и это его раздражало.

—    Насчет унитаза. Вы, если будет течь, просто воду спустите — должно пройти...

И все это, заметьте, в один день.

Вверх ногами

Однажды в Находке собралась «международная конференция молодых ученых стран бассей­на Тихого океана». Днем уче­ные из Японии, Перу, Филип­пин и т. д. на чем свет стоит по­носили американский империализм, а ночами гу­ляли вокруг гостиницы, мешая спать жильцам окрестных домов.

Пока другие гуляли, Кусаки–сан, член руко­водства прогрессивной японской молодежной организа­ции, пил в баре водку с важным человеком из ЦК комсомола. Между ними происходили секретные переговоры касательно подготовки к Московско­му международному фестивалю молодежи.

Надо сказать, что молодежных организаций левого толка в Японии было несколько. Каждая из них, естественно, считала себя главной и дру­гих не любила. ЦК комсомола изо всех сил уго­варивал их не капризничать и хотя бы на Мос­ковском фестивале выступить «единым фрон­том», чтобы не портить картину солидарности демократических сил. Но что–то там не сраста­лось. То ли кто–то не соглашался с проектом ка­кого–то воззвания, то ли вообще не хотел ехать, то ли хотел, но не в Москву... Короче говоря, о перипетиях всей этой подковерщины человек из ЦК и рассказывал Кусаки. Тот слушал, прикрыв глаза и мерно покачиваясь на стуле.

Разговор шел безрадостный. По всему выходи­ло, что, несмотря на все старания, «единого фрон­та» не будет. Кусаки–сан все глубже впадал в пе­чаль и пытался утопить горе в водке. С каждой опрокинутой рюмкой амплитуда его качаний на стуле понемногу увеличивалась.

— Вот такая ситуация, — подвел черту чело­век из ЦК.

— Раскол?  — трагически  прошептал  Куса­ки–сан страшное слово. Он словно не хотел ве­рить, словно надеялся услышать в ответ, что нет, еще не раскол.

— Раскол, — мужественно подтвердил комсо­молец, глядя ему в глаза поверх кулака, которым подпирал щеку.

Так совпало, что в этот самый момент ампли­туда качаний перевалила за критическую отмет­ку, и Кусаки–сан совершил классический задний кувырок со стула. Он исчез под столом, а там, где только что была его голова, к потолку взметну­лась пара черных ботинок.

- Это ж надо, как за дело болеет, - произнес комсомолец, восхищенно глядя на торчащую кверху обувь.

Прославился

Японцы, как известно, много работают. И поэтому используют любую возможность, чтобы перехватить лишнюю минуту сна. Для этой цели активно используется общественный транспорт, особенно – метро. Самое удивительное, как они умудряются не проспать свою остановку. Наверное, это опыт поколений. Лично я пробовал – не получалось. То есть, заснуть получалось, а во-время проснуться – никак.

Через эту национальную расположенность к здоровому сну Кусаки-сан однажды прославился на всю Россию.

Кусаки-сан работал корреспондентом одной японской газеты. В тот день он отправился на объявление итогов достопамятного конкурса по приватизации «Связьинвеста».  Журналистов в зал набилось много, все с нетерпением ждали известий, кто же кого одолел: Потанин Гусинского или наоборот.  Это было очень важно для судеб страны.

Однако объявление задерживалось. 10 минут, 20, полчаса. Пишущая братия коротала время за разговорами, кроссвордами и перекурами. А Кусаки-сан, естественно, прикорнул. Час спустя итоги все-таки объявили, и на следующий день они стали главной новостью российских средств массовой информации.

Разумеется, Кусаки было интересно почитать, что пишет российская пресса и сравнить написанное со своими впечатлениями. Он просмотрел одну газету, вторую, взял в руки третью  и обомлел.

На первой полосе красовалась огромная фотография, на которой был изображен сам Кусаки. Спящий. Почему-то именно так газета «Сегодня», которая принадлежала проигравшему Гусинскому, решила проиллюстрировать статью о конкурсе. Может быть, это был первый выстрел в начавшейся потом информационной войне.

Физиономия дремлющего Кусаки выглядела вполне благочинно, но все равно он сильно расстроился и даже сгоряча порывался звонить в редакцию, чтобы заявить протест.

-  А! А! Что это?! – в отчаянии восклицал он. – Я опозорен!

Пришлось его утешать. Мол, вон, спящих депутатов каждый день показывают по телевизору, и ничего.  И вообще, теперь все узнают, как много и напряженно трудится японский журналист Кусаки.

Тут еще пошли звонки с поздравлениями от знакомых. В конце концов настроение Кусаки совершило определенную эволюцию, в результате которой вырезка с фотографией была торжественно повешена на стену офиса. Она висела там и после того, как газета «Сегодня» приказала долго жить.

Действительно, зачем стесняться добрых традиций? Гордиться надо.

Сумасшедшая

В Москве российский бизнес­мен делится с японцем впечат­лениями от поездки в Японию.

— Это потрясающе, как япон­цы работают. У нас так не уме­ют. Когда я уезжал из Токио в Киото, меня провожала девушка от принимаю­щей фирмы. Маленькая, ростом — во (показыва­ет рукой на уровне пояса). Тащит мой чемодан. Я ей: «Отдай, сам донесу». Она — ни в какую. Я же мужчина, в конце концов, пытаюсь ото­брать. Не дает. Представляете, так и дотащила до самого вагона. И стояла, махала рукой, пока по­езд не уехал. Во как.

Выслушав это, японец задумчиво покачал го­ловой:

—    Наверное, сумасшедшая.

Тараканий король

В офисе завелись тараканы.

Собственно, «завелись» об этих существах, живущих и мутирующих миллионы лет, говорить, наверное, неправильно; они были там всегда, просто в один прекрасный день под ноги особо нервному сотруднику лениво выполз экземпляр где-то пяти сантиметров в длину (для японских тараканов это не редкость) и нагло на него уставился, не собираясь уступать дороги.

Издавая дикие вопли, сотрудник бросился к коллегам, после чего все стали, как водится у россиян, размышлять над вопросом «Что делать?».

«Выморить тварей!» - сразу предложил один самый решительный, но это-то было понятно, вопрос состоял в другом – как выморить.

Поочередно отпали варианты с вымораживанием (увы, не Сибирь!), дихлофосом (сами потравимся!), липкими ловушками (непременно кто-то спьяну вступит, да еще и не в одну, и разнесет по всему дому) и балллончиками с анти-тараканьим газом (вот сам за ними с этим баллончиком и гоняйся!).

Народ обреченно замолчал. Впереди маячила перспектива безысходного сожительства с полчищами липких и омерзительных насекомых, как вдруг самый рассудительный предложил: «Давайте, может, спросим у Ито?»

Надо сказать, что Ито-сан был для конторы кем-то вроде Деда Мороза, скатерти-самобранки, психоаналитика, пожарной команды и скорой помощи вместе взятых. Идеальный управдом, он мог сделать, достать и организовать все. В выходные, когда половина Японии наслаждалась видами цветущей сакуры, а вторая валялась влежку, надувшись сакэ, он мог пригнать сантехников для починки унитаза. Он мог достать лекарство, о котором не слыхивали в токийских аптеках, но которое срочно требовалось чьей-то московской бабушке. В общем, если кто и был в состоянии справиться с задачей изведения тараканов, то этим человеком являлся именно Ито.

Он совершенно не удивился, услышав в телефонной трубке прерывающийся голос, трагическим тоном изложивший положение вещей.

«Хай-хай, - ответил Ито. – Завтра я приведу человека».

На следующее утро в калитку вошел Ито. За ним следовал человек, которого было чрезвычайно трудно отнести к какой-либо определенной категории.

Он был одет в мрачнейшую, цвета непроглядной ночи, тройку, с ослепительно-белой рубашкой, стальным галстуком и в лакированных черных же туфлях. Чуть выше среднего роста, худощавый, с овальным лицом и быстрыми короткими движениями, он походил на ниндзя шестнадцатого века. Но у этого ниндзя были глаза орла и аристократа: черные, в тон одежде, иногда ослепительно взблескивавшие, но в общем глядевшие снисходительно и покровительственно.

Это был человек, привыкший повелевать. Его хотелось слушаться, а его приказания - исполнять.

«Вот, позвольте представить: Кусаки-сан. Он может сделать с тараканами ...» – здесь Ито произнес какое-то заковыристое японское выражение, означавшее, приблизительно «все, что захочет».

Сбившийся в кучу на крылечке личный состав конторы подобострастно и с надеждой поглядывал на Кусаки, который профессионально быстро огляделся и безошибочно указал на дверь, ведущую в цокольный этаж. «Там их должно быть больше всего», - сказал он уверенно и двинулся вперед, сопровождаемый свитой, державшейся, нак всякий случай, на небольшом отдалении.

В цокольном этаже был гараж и стояли баки с мусором – тараканье раздолье.

Не оглядываясь, Кусаки слегка поднял руку; сопровождающие безропотно остались стоять у двери, а он вышел на середину помещения. Повисла гробовая тишина. Кусаки медленно обвел глазами территорию. Через несколько секунд невесть откуда появился громадный таракан и подполз прямо к его ногам. Неуловимым движением, казалось, даже не нагибаясь, Кусаки схватил насекомое поперек туловища и поднес к лицу.

У глядевших на это подкосились ноги.

«Съест!» - подумал рассудительный.

«Раздавит!» - подумал решительный.

Казалось, побледнел даже бывалый Ито.

Кусаки же долго молча глядел в глаза таракану, который растопырил все свои лапки и усы и замер недвижимый. Затем он отвел в сторону полу своего пиджака и – положил таракана в нагрудный карман белой рубашки...

Кусаки медленно обошел помещение и еще четыре раза поднимал с пола тараканов, которые все отправлялись в его нагрудный карман.

Закончив церемонию (иначе это было трудно назвать), он жестом пригласил всех пройти к выходу.

«Они не пойдут выше второго этажа, - сказал он. – Правда, некоторые через месяц начнут летать. Если насекомое обнаружится (он употребил этот собирательный термин) выше указанного уровня, я могу предложить комбинированный способ: опрыскивание, ловушки и удушающий газ».

Работники бюро, в течение всей этой короткой речи не сводившие глаз с кармана кусакиной рубашки (в котором, казалось, ничего и не было, а должны были находиться пятеро огромных тварей), дернулись, услышав про газ, но возражать не посмели.

«Спасибо, господа, что позволили мне прийти. Когда определитесь с решением, позвоните мне или господину Ито. Я сожалею, что отнял у вас столько времени». Эти стандартные любезности прозвучали в его устах даже несколько высокомерно.

Коротко кивнув, он направился к калитке, а за ним семенил донельзя довольный произведенным эффектом Ито.

Когда Кусаки вышел на улицу, Ито на секунду обернулся, поднял вверх указательный палец и негромко сказал: «Тараканий король!»