"Миллионы, миллионы японцев"

Япония до синкансэна глазами растерянного француза

Весной 1962 года писатель Жан-Пьер Шаброль при очень странных обстоятельствах оказался в Японии. Результатом визита, полного недоразумений, конфликтов и не всегда приятных открытий, стали сумбурные записки, опубликованные позднее под названием «Миллионы, миллионы японцев» (в русском переводе 1970 года). Из-под пера француза, ни до, ни после не имевшего дел с Японией, вышло одно из лучших произведений, когда-либо написанных об этой стране - очень субъективный, но точный и выразительный портрет эпохи рывка в экономическое чудо. "Портрет" почти в буквальном смысле, текст сопровождают не менее выразительные иллюстрации, выполненные самим автором. Всем, кому так или иначе интересна японская тема, japanalbum.ru настоятельно рекомендует прочесть эту книгу. Или хотя бы выдержки с зарисовками японской жизни всего 50 лет назад:

"Токио насчитывает намного больше десяти миллионов жителей (десять миллионов сто семьдесят две тысячи триста пятьдесят человек на первое августа 1962 г., но его население увеличивается чуть ли не на полмиллиона в год). Не считая универмагов и нескольких муниципальных домов с дешевыми квартирами, столица застроена одноэтажными или двухэтажными домиками (похожими один на другой как две капли воды) с обязательным садиком. Легко себе представить, как далеко раскинулся город. При этом улицы Токио не имеют названий. Гиндза, Сибуя, Асакуса — это все названия районов. Нумерация домов только сбивает с толку. 392, 2, 56, 7, 23, 728 и так далее, ибо указывает на хронологический порядок застройки: например, «2» означает, что дом был построен на этой улице вторым по счету. Порядок нарушается вследствие пожаров — их бывает не меньше двадцати в день, — которые охватывают пламенем сразу четыре-пять домов из сухого дерева и бумаги. Свою лепту вносят и подземные толчки. Но даже без учета стихийных бедствий японский дом рассчитан не больше чем на двадцать лет, следовательно, каждые двадцать лет Токио целиком обновляется."

"Итак, мы находимся в сердце столицы! Что? Эти домишки, эти ухабистые переулки, эти кучи отбросов, где роются собаки, — столица?.. Зато все дома, пороги которых я переступал, отличались более чем идеальной чистотой, там было не просто чисто, а все сверкало, чистота действовала почти удручающе. Но как только выходишь на улицу, снова попадаешь в бидонвиль. Убогий вид, запущенность — не столько свидетельство нужды, сколько пренебрежения."

"Мне никогда не доводилось видеть, чтобы одновременно на одних и тех же улицах велось столько работ. Машинам то и дело приходится лавировать между подъемными кранами, бульдозерами, грузовиками, до отказа груженными рельсами, лебедками, тракторами, тягачами, внезапно прыгать с трамплина, образованного разъединенными строительными рельсами, подскакивать на чугунной плите, не скрепленной цементом, и, испуская дым спереди и сзади, проезжать по старому водосточному желобу, омытому только что прошедшим грозовым ливнем. Одни объясняли это тем, что здесь заливают какое-то необыкновенное шоссе, вторые — что удлиняют метро, третьи — что тут наконец проводят канализационную систему, и все в один голос твердили, что вот в этом месте задумано нечто сногсшибательное ввиду предстоящих олимпийских игр. Только один старик сказал, что так уж оно повелось."

"Дорога Токио — Иокогама своего рода дорога в ад, соединяющая заводы, доки, молы и фабрики, перегруженная грузовиками и легковыми машинами, которые со скоростью не меньше восьмидесяти километров в час непрерывным потоком несутся в обе стороны, бампер к бамперу, крыло к крылу. Здесь еще больше бугров, выбоин, рельсов, чем где бы то ни было. Порывы ветра катят пустые мусорные ящики под колеса этих сумасшедших орд."

Еще полчаса назад такси носились здесь как бешеные в последнем взрыве страстей Асакусы. А сейчас на улицах не было никого, кроме стаек молодежи, которые, вереща о пустяках, спешили в ресторанчики, расположенные в переулках. Они вели себя смелее, чем днем, держались развязнее, даже беззлобно окликали меня: «Борода! Борода!» Причудливые тележки зеленщиков с жаровнями обосновались на перекрестках и торговали закусками и незнакомыми мне блюдами: брюквой или бататом, жаренными на вертеле огурцами, печеной репой… О приближении тележек извещали колокольчики, подвешенные к оглоблям. Сразу стало очень красиво. Кино, театры и стриптизные шоу закрывались, на улицах появились рабочие с калильными лампами. Велись не только дорожные работы — гроздья молодых рабочих сваривали перила на первом этаже одного из одеонов стриптиза; они весело перекликались, выбрасывая на улицу разноцветные снопы искр. Пламя паяльной трубки и поворот прожектора с быстротой молнии вырывали из темноты монументальную ляжку с рекламного щита.

С обратной стороны погасших фасадов кафе и ресторанов, на улицах со служебными выходами жизнь только началась: торговцы, официанты и повара раздвинули во всю ширь задние перегородки, чтобы перекусить среди своих и подышать воздухом, наполнившимся знакомыми семейными запахами. В таком Токио я был, пожалуй, впервые. В этой манере распахнуться, чтобы после трудового дня, отданного обслуживанию других, обслужить самих себя и поесть в своей компании, переговариваясь через дорогу, было что-то общее с Югом Франции."

"На боковых улицах лавочники жгут бумагу, ящики из планок и другую тару. Ночь в Токио пронизана кострами."

"Такси, круто завернув, провалилось в улочку, вырытую, по-видимому, в свалке: на всем ее протяжении две насыпи отбросов с двух сторон поражали зрение и обоняние; от машины, как бильярдные шары, отскакивали черепки, гнилые фрукты, отбросы овощей, пустые консервные банки… Цепь холмов из отбросов прервалась на несколько метров и пропустила машину под крытый резной деревянный въезд. Он открыл нам сказочный мир: японский сад."

Ребенок лет семи-восьми указывает на меня своим родителям, старшим братьям и сестрам, потом подходит и серьезно пожимает мне руку. У меня становится тепло на душе, но это чувство проходит, когда трое хорошо одетых мальчиков кричат: "Мусташо!", "Мусташо!" и, ободренные моей улыбкой, подходят с протянутой рукой: "Доллары, деньги?"

Вдоль длинной бетонной стены пристроились лицом к лицу с клиентами хиромантки и ворожеи, за низкими столиками сидят астрологи, физиономисты, графологи, учителя хороших манер, тут же, прямо на тротуаре, обучающие вас за несколько иен жестам, формулам, позам и поведению, приличествующим при визите к налоговому инспектору или при первом свидании с девушкой на выданье.

Мой рост и растительность, покрывающая лицо "розового" человека, возбуждают такое любопытство, что встречные чуть ли не сворачивают себе шеи, наступают на ноги соседям, натыкаются друг на друга."

Детей неизменно притягивают аптеки. Они гроздьями нависают на их витринах, где выставлены змеи, уснувшие в стеклянных клетках, чучела обезьян и черепах, странные черви, заспиртованные в стеклянных сосудах."

Когда выходишь из этих галерей, голоса старьевщиков, выкрики торговцев тофу, простая дудочка продавца фасолевого пюре, колокольчик передвижной жаровни кажутся красивыми, особенно в сочетании с перестуком деревянных гэта. Они ласкают слух, от них получаешь истинное наслаждение, они вселяют чувство бодрости. Я люблю японскую толпу (а в Италии, наоборот, мне совсем не нравится народ в целом, зато интересен каждый человек в отдельности). Вот идут гейши - по двое, по трое; пламенные лепестки кимоно делают их больше; опустив очи долу, они семенят рысцой к барам и клубам – добрая старая Япония для туристов. Идут пожилые, сутулые, как правило, японки в темных, немарких кимоно, школьницы в синих формах с матросскими воротниками. У них длинные косы или стрижка с челкой. На ходу они едят сахарную вату на бамбуковой палочке, жуют резинку, лакомятся шоколадом, плоской вяленой рыбой. Школьники в матросских блузах и фуражках пересчитывают свои сбережения и прицениваются к дудкам или пластмассовым самурайским мечам, а младенцы размахивают за спиной матери осьминогами и драконами из бычьего пузыря, ватными тиграми, марионетками из папье-маше, храмами из картона. На скамеечке у артистического входа в народный театр сидит актер, старается сосредоточиться перед выходом на сцену."

"Лодка плыла по каналам Токийского порта, самого неприглядного и вонючего на свете. Огромная территория забита пристанями, фабриками, лачугами, сооруженными из чего попало, складами, доками, водохранилищами, высокими трубами… Здесь 734 железных, 3710 каменных и 1290 деревянных мостов переброшены через 2155 километров каналов, запруженных буксирами, лодчонками, грузовыми судами, джонками, плотами, баржами, драгами, сампанами, плотами сплавного леса, челноками, понтонами. Это также и чрево столицы: не говоря обо всем прочем, тут каждое утро проплывает 3 600 000 килограммов риса, 429 000 - рыбы, 560 000 - фруктов, 1 648 000 - овощей, 42 000 бутылок сакэ, 400 000 дюжин яиц…"

На женщинах туфли с острыми носами, вошедшие в моду несколько дней назад. С трудом протиснулся к фотовитрине на фасаде кино: на снимках изображен самурай с занесенным мечом, готовый отсечь головы шестерым пленным, стоящим с вытянутой шеей, на коленях. Палач, должно быть для разнообразия, велел завязать себе глаза.

Дальний Запад весьма популярен. Есть тиры с индейцами, лавочки, торгующие пластмассовыми револьверами, ружьями и ковбойскими аксессуарами. В узких витринах кафе, пивных баров, японских, китайских и корейских ресторанов выставлены фарфоровые тарелки с бутафорской едой, как в театре. Кассирши считают на маленьких счетах, как в Москве, но откладывают косточки в другую сторону.

Я следую за флейтистами в фижмах, танцовщиками, ряженными в насекомых. Подпрыгивая на ходу, они рекламируют моющие средства. Я с новым интересом смотрю на торговцев черепахами и золотыми рыбками, жареным бататом, на тележку чистильщика трубок, на которой посвистывает маленькая жаровня, на старьевщика, на бумажных марионеток бродячего кукольного театра, хозяин которого продает галеты и сладкую вату; теперь меня заинтересовала пожарная сторожевая вышка, где стоит дежурный и всматривается в горизонт, подстерегая малейшую искорку огня. Знаю, пожар не оставляет ничего, кроме пепла, золы и черепков от посуды, чудовищных бриллиантов расплавленного стекла и железных сундуков, поэтому японцы складывают в них самые ценные свои вещи… У меня из головы не выходят фантастические пожары, пять раз дотла сжигавшие Токио Из-за этого улицы и люди кажутся иными и волнуют по-новому…"

Я с легким головокружением выхожу из книжных лавок и другими глазами смотрю на толпу зевак, собирающихся вокруг гадалок, которые нараспев предсказывают клиенту судьбу, указывая палочкой на лежащий прямо на тротуаре картон с кабалистическими знаками. Я хочу угадать по лицам, что побуждает их читать подобную патологическую литературу. Ведь ее поток наверняка отвечает спросу. Это подтверждают и киноафиши ? они представляют собой самые жестокие кадры из японских фильмов: самурай с рукой, пригвожденной к земле мечом; вереница пленных, которых обезглавливают пилой; головы, катящиеся в струях крови; сабли, отсекающие носы, выкалывающие глаза, и все это в огромном увеличении."

Писать мне удается лишь на остановках. С тех пор как мы миновали пригород, поезд не пропускает ни одной станции и не спешит ехать дальше. Типично японская скорость - скорость дорожного катка. Трогаясь с места, машинисты усердствуют еще больше, чем таксисты, у них для этого больше сил и возможностей. Я видел, как любители поесть при отправлении поезда попадали мимо рта…

Я даже не могу прочесть названия станции. Остановка такая же затяжная, как и предыдущая: примерно сорок километров тянется однопутка, и машинисту приходится дожидаться встречного состава…

На этой станции остановка, видимо, затянется: пассажиры дальнего следования выходят из вагонов размять ноги, уборщицы подметают у нас между ногами и выуживают из-под кресел банки, коробки, палочки, корки; они тоже не спешат. А между тем это малюсенькая станция на склоне гор, и никакого населенного пункта вблизи нет… Я не спрашиваю, почему поезд остановился тут. Боже упаси! И потом, у кого спросишь?"

На железнодорожных переездах шлагбаумов нет. Девчушка в спецовке спрыгивает, рысцой бежит, спиной вперед, лицом к автобусу, призывно машет руками, словно предлагая переехать ее, и непрестанно извлекает из своего свистка повелительные трели. Она бегом догоняет автобус, прыгает в него и на следующей остановке возобновляет свои нудные благодарственные присказки. Не иначе как кондукторш вербуют из числа тех, кто отличился в беге на сто метров с препятствиями."

"Пока мое такси кружило по центру города, вокруг самых внушительных зданий и современных небоскребов, я убедился в том, что в Японии нет и метра сносной дороги. Впечатление было такое, будто самые широкие магистрали разбиты артиллерийскими залпами. А машины мчались по ним на полной скорости… "