Вопросы исторического прошлого в российско-японских отношениях
Автор: Д.В.Стрельцов
Публикуется с сокращениями. Оригинал на Carnegie.ru
Считается, что у России и Японии нет настолько серьезных нерешенных проблем исторического прошлого, как у Японии и ее восточноазиатских партнеров, и потому исторические вопросы не могут стать камнем преткновения во взаимоотношениях Токио и Москвы. Однако при ближайшем рассмотрении оказывается, что исторические и историко-политические факторы не просто влияют на связи России и Японии, но и делают их одними из самых сложных и проблемных в регионе.
первого документа российско-японских отношений
Приход России в Азиатско-тихоокеанский регион и активное формирование ее отношений с соседями пришлись только на вторую половину XIX века. Несмотря на это она оказалась втянута в запутанные исторические вопросы, и в некоторых случаях они доросли до уровня крупных дипломатических проблем.
В первую очередь речь идет о связях с Японией. История взаимных отношений России и Японии насчитывает чуть более ста пятидесяти лет, и подавляющую часть этого времени Россия и Япония были врагами, соперниками, конкурентами. Можно выделить, пожалуй, лишь три коротких периода весьма условного потепления отношений: 1909–1916 годы, когда страны впервые вплотную приблизились к установлению военного союза и даже успели оформить его юридически, 1941–1945 годы (период действия Пакта о нейтралитете) и 1956–1960 годы (краткий промежуток после подписания совместной Московской декларации до появления известной «ноты Громыко»).
С учетом этих обстоятельств исторический фактор является, пожалуй, одним из наиболее деструктивных в развитии двусторонних отношений. Как отмечал японский исследователь Хироси Кимура, они «всегда были настолько плохими, что возникла теория, что плохое состояние этих отношений является нормальным».
Довоенный период
Япония считала Россию угрозой задолго до прихода к японским берегам «черных кораблей» американского адмирала Перри. В середине эпохи Токугава японский мыслитель Хаяси Сихэй в своем трактате «Записки о морском вооружении державы» («Кайкоку хэйдан», 1786) ставил вопрос об «угрозе военного нападения России» и настоятельно рекомендовал перевооружить береговую охрану. На пути возможного продвижения России в южном направлении на Хоккайдо сёгунские власти создали буферное княжество Мацумаэ. Свою лепту в создание негативного образа России внесли голландцы, которые нередко использовали собственное монопольное положение единственных легальных европейцев в Японии (1600–1867 годы) для дискредитации в глазах сёгуна других европейских стран, проявлявших интерес к Японии. Например, в 1771 году голландцы, переводя японским властям рассказ бежавшего из российской ссылки словацкого авантюриста Бенёвского, добавили туда сообщение об агрессивных намерениях России. Широкую известность получил в Японии инцидент с разграблением в 1806–1807 годах японских факторий на острове Итуруп и на Сахалине, предпринятым из-за отказа представителя сёгуна двумя годами ранее принять российского посланца Николая Резанова.
Японцам хорошо известно и то, что в период Мэйдзи (23 октября 1868 года — 30 июля 1912 года) Россия была в числе держав, участвовавших в насильственном открытии страны и навязавших Японии неравноправные договоры. Она же вместе с Германией и Францией вмешалась в 1895 году в реализацию итогов Японо-китайской войны и заставила Японию отказаться от части «справедливых» завоеваний, полученных ею по Симоносекскому миру (в частности, от Ляодунского полуострова). И хотя японская интеллигенция продолжала увлекаться русской культурой и называла Россию своим учителем, заметного воздействия на японскую культуру, быт, государственное устройство и военную политику Россия, в отличие от многих других стран Запада, не оказала.
Не способствовала формированию в Японии добрых чувств по отношению к себе и Советская Россия. События октября 1917 года всегда трактовались в Японии как черная и трагическая страница российской истории — школа и официальная пропаганда внушили большинству японцев самые негативные чувства к коммунистической идеологии. Японская военная интервенция в Россию в 1918–1922 годах подавалась как естественная реакция на приход к власти левых экстремистов, как меры по защите жизни и собственности проживавшей в России японской общины, насчитывавшей почти 6 тыс. человек, а также как выполнение союзнических обязательств перед странами Антанты (войска были введены под предлогом борьбы с восстанием на Транссибирской железной дороге интернированных военнослужащих Чехословацкого корпуса). Кстати, термин «интервенция» при упоминании этих событий никогда не использовался — в Японии предпочитали говорить о «направлении войск в Сибирь» (сибэриа сюппэй). Затягивание вывода войск, продлившее японское присутствие до четырех лет, оправдывалось так называемым Николаевским инцидентом марта 1920 года, когда отряд анархиста Якова Тряпицына заживо сжег японский гарнизон Николаевска-на-Амуре и гражданских лиц, включая консула и его семью (при этом, правда, не слишком акцентировался тот факт, что Тряпицын был вскоре расстрелян по приговору советского военного трибунала.)
Не испытывали японцы приязни к СССР и в межвоенный период — сталинский СССР однозначно воспринимался как враждебное государство, которое к тому же пыталось экспортировать в Японию с помощью Коминтерна чуждую коммунистическую идеологию. Кроме того, по мере усиления в Японии роли военных СССР все чаще представал как потенциальный объект для территориальной экспансии, как лакомый кусок «жизненного пространства». После захвата Японией Маньчжурии в 1931 году штаб японской сухопутной армии ратовал за продолжение экспансии на север, разрабатывая соответствующие оперативные планы, и лишь военные неудачи в ходе конфликта с СССР 1938–1939 годов (столкновения у оз. Хасан и на р. Халхин-Гол) охладили пыл японских милитаристов, заставив выбрать для агрессии южное направление. Следует отметить, что культурные контакты между двумя странами не прекращались и в 1920–30-е годы, однако это не изменило общую картину настороженного и враждебного отношения к сталинской России.
Образ Японии в России/СССР тоже был скорее мрачным и враждебным. С конца XIX века, когда Япония предприняла экспансию в Маньчжурию и стала выходить на российские дальневосточные рубежи, в исторической памяти нескольких поколений подданных Российской империи, а затем и советских граждан подспудно стало формироваться представление о «желтой угрозе». Враждебность по отношению к Японии усиливалась в периоды Русско-японской войны, военной интервенции Японии на советском Дальнем Востоке и конфронтации на маньчжурской границе и в Монголии в 1930-е.
Стоит отдельно выделить эмоциональный стресс, связанный с поражением в Русско-японской войне, нанесшим русскому народу большую психологическую травму. До и во время этой войны во многом стараниями официальной пропаганды в общественном сознании сложился образ японцев как коварных, злых и мстительных «инопланетян» — представителей совершенно иной, чуждой и недоступной для понимания культуры. Свою роль играл и расовый мотив — в глазах части российской элиты война с Японией была сражением белой и желтой рас, и поражение России как представителя белой, «превосходящей» расы означало уязвление ее национальной гордости. Следует учесть и то обстоятельство, что российское государство расширялось на восток, идеологически обосновывая экспансию цивилизаторской миссией в отношении азиатских народов. Нанесенные ей поражением в войне обида и унижение означали удар по идеологии имперского мессианства, основанной на культурно-цивилизационном превосходстве России по отношению к «варварской» Азии.
До Великой Отечественной войны в сознании советских граждан, особенно в Сибири и на Дальнем Востоке, память о японской военной интервенции оставалась свежей кровоточащей раной. Особенно мрачные воспоминания оставили в народе карательные акции, которые японские военные проводили, борясь с партизанским движением. Примером таких действий стало уничтожение японскими карателями 250 жителей села Ивановка Амурской области 22 марта 1919 года.
Официальная пропаганда подавала события недавнего прошлого с соответствующей идеологической обработкой, часто без достаточных документальных подтверждений. Например, большое распространение получил миф о сжигании казаками-белогвардейцами в мае 1920-го в паровозной топке переданного им японцами одного из красных командиров Сергея Лазо, хотя на самом деле Лазо был расстрелян. Миф этот оказался настолько популярным, что в 1970-е годы в Уссурийске установили паровоз, в топке которого якобы сожгли Лазо (потом выяснилось, что на постаменте оказался американский локомотив 1930-х годов) .
Японская интервенция на Дальнем Востоке считается большой трагедией, цепью страданий и унижений, сопровождавшейся гибелью невинных людей. В отличие от войны 1904–1905 годов, она была первой за всю историю отношений с японцами войной на российской территории и поэтому воспринималась как священная борьба с иностранными поработителями.
Мрачный образ враждебной Японии продолжал превалировать и после ухода японских войск, несмотря на нормализацию политических отношений с Токио в 1925 году. Как полагает исследователь Анастасия Ложкина, «к концу 1920-х годов в советском общественном сознании сформировался негативный образ Японии. Он состоял из мифологизированных представлений, стереотипов, сложившихся во второй половине XIX века, личных впечатлений, полученных в период Русско-японской войны и интервенции… Несмотря на трехсотлетнюю историю взаимоотношений, представления о дальневосточном соседе были достаточно ограниченными, это, конечно, накладывало определенный отпечаток на принятие политических решений советским руководством, на восприятие советским обществом картины мира».
Большое значение в довоенном восприятии Японии играл страх, не всегда рационально обусловленный. Япония представлялась в основном агрессивной державой, стремившейся напасть на СССР и отторгнуть его дальневосточные владения. Особенно после событий начала 1930-х, когда Япония оккупировала Маньчжурию и зона военного противостояния расширилась на всю протяженность маньчжуро-советской, а также маньчжуро-монгольской границы. В регионе началась гонка вооружений, напряженность на границе вылилась в военные столкновения, а в 1935 году из-за провокаций Москве пришлось согласиться на продажу контролировавшемуся Японией марионеточному государству Маньчжоу-Го Китайско-Восточной железной дороги (КВЖД). Логичным завершением усиливающейся конфронтации стали в 1938–1939 годах вооруженные столкновения на озере Хасан и реке Халхин-Гол. В 1936 году Япония присоединилась к антикоминтерновскому пакту, а в 1940 году окончательно сделала выбор в пользу военного союза с Германией и Италией, направленного против СССР.
Таким образом, события первой половины XX века остались в памяти народа как свидетельства агрессивного курса Японии по отношению к России/СССР, который с течением времени только ужесточался. Это стало почвой для широких антияпонских настроений в массах, Япония представлялась чуждой и враждебной страной. Именно поэтому вступление СССР в войну против Японии (официально мотивированное в заявлении советского правительства необходимостью ускорить окончание Второй мировой войны), а также ее быстрый военный разгром воспринимались в народе как акт высшей исторической справедливости.
Вопросы истории в послевоенный период
В оценках итогов Второй мировой войны в Японии преобладала точка зрения, что японский народ является скорее жертвой, чем получившим заслуженное наказание агрессором. Он пострадал в результате атомных бомбардировок, пережил иностранную военную оккупацию, в ходе которой стране была навязана написанная американскими юристами конституция, а Токийский процесс был «судом победителей» и выносил предвзятые приговоры, не имевшие ничего общего с законностью и справедливостью. В этом же ряду исторических обид стоит и захват Советским Союзом исконно японских «северных территорий». И если к Америке, заложившей основы послевоенной политической и экономической системы страны и обеспечившей ей мир и процветание, у японцев не было больших претензий, то к СССР, геополитическому противнику в холодной войне, претензии были, и достаточно крупные.
Комплекс жертвы превалировал в интерпретации официальной японской историографией вступления СССР в войну с Японией, действий Советской армии в Маньчжурии и Корее, гуманитарных аспектов проблемы японских военнопленных, оказавшихся в советском плену, а также возникшей в результате незавершенности процесса послевоенного урегулирования территориальной проблемы.
Так, вступление СССР в войну 8 августа 1945 года в нарушение советско-японского Пакта о нейтралитете от 12 апреля 1941 года представляют в Японии исключительно как вероломство. Действительно, СССР формально нарушил свои международно-правовые обязательства по отношению к Японии, поскольку денонсированный им в апреле 1945-го пакт продолжал действовать еще в течение года. В Японии, однако, не любят вспоминать (а многие и не знают), что СССР объявил войну, основываясь на положениях Устава ООН, которые обязывали своих членов предпринять в переходный период шаги против «вражеских государств». Обязательства по Уставу ООН имели преимущество над любыми двусторонними договорами, включая Пакт о нейтралитете, и сама Япония признала Устав ООН, вступив в эту организацию в 1956 году.
В качестве вопиющей исторической несправедливости преподносится также насильственное перемещение в СССР и использование труда бывших военнослужащих Японской императорской армии, сдавших оружие в Маньчжурии, на Сахалине и Курильских островах в августе 1945-го. На основании постановления Государственного комитета обороны СССР от 23 августа 1945 года на советскую территорию было направлено более 500 тыс. японских солдат и офицеров. В глазах многих японцев задержание этих людей после опубликования 15 августа 1945 года императорского рескрипта об окончании войны является грубым нарушением норм международного права (Потсдамской декларации и Женевской конвенции), в соответствии с которыми интернированные лица должны быть незамедлительно репатриированы на родину. Между тем процесс репатриации растянулся на десять с лишним лет, вплоть до подписания совместной декларации от 19 октября 1956 года, формально положившей конец войне. По разным оценкам, от 45 до 60 тыс. японских военнопленных умерли от непосильного труда, тяжелых климатических и бытовых условий, скудного и непривычного питания и недостаточной медицинской помощи.
Японцы осуждают такие неправомерные действия советских властей, как отказ представить информацию о точном количестве интернированных и их поименные списки; намеренное затягивание процесса репатриации; активное насаждение коммунистической идеологии в среде военнопленных с целью создания своего рода «пятой колонны» из числа репатриантов и так далее. Уже после подписания Московской декларации 1956 года СССР запрещал японцам посещать могилы их родственников, скончавшихся в плену; практически ничего не сделал для сохранения кладбищ, в результате чего многие могилы были безвозвратно утрачены; отказывался официально признать, что военнопленные были привлечены к труду, и выдать репатриантам соответствующие справки, из-за чего они оказались в худшем положении, чем военнопленные, прошедшие английские и американские лагеря, — у тех были сертификаты, и они могли требовать компенсационные выплаты за свой труд от японского правительства. И хотя в октябре 1993 года президент России Борис Ельцин принес официальные извинения Японии за негуманное отношение к военнопленным, а многие из оставшихся проблем были решены (разрешено посещение уцелевших кладбищ, выданы справки о привлечении к труду и пр.), у многих японцев, особенно старшего поколения, по-прежнему сохраняется чувство горечи из-за совершенной СССР несправедливости. О проблеме военнопленных знает и молодое поколение японцев — из школьных учебников, а также из многочисленных книг и фильмов, широко использующих мотив «жестокого сибирского плена».
Однако наиболее болезненно японцы воспринимают проблему территориального размежевания с СССР, которая, по их мнению, и по сей день остается одним из неурегулированных последствий Второй мировой войны. Благодаря усилиям официального Токио эта проблема получила мощное пропагандистское обеспечение и была выведена на уровень вопроса, затрагивающего национальный престиж страны. В начале 1980-х с одобрения властей была начата кампания по сбору подписей в поддержку требования о возвращении «северных территорий», ежегодно 7 февраля отмечается день «северных территорий» с участием премьер-министра и других высших руководителей страны. По сути, на протяжении десятков лет восприятие СССР происходило через призму территориальной проблемы, считалось, что Советский Союз повел себя как «вор на пожаре». В результате среди японской общественности сформировалось стойкое представление об СССР как о стране-агрессоре.
Негативное восприятие СССР через память о войне, как и прочие аспекты отношения к историческому прошлому, о которых шла речь выше, позволяли искусственно поддерживать в японском народе ощущение пострадавшей нации и затмевать тем самым чувство вины, связанное с агрессивной политикой Японии. Следует, однако, иметь в виду, что курс на формирование образа СССР как враждебного государства проводился в соответствии с логикой холодной войны и имел четко выраженную идеологическую подоплеку — неслучайно СССР в официальных документах именовался потенциальным военным противником Японии. Это в какой-то степени объясняет, почему большинство японцев не имеет к США никаких претензий за атомные бомбардировки Хиросимы и Нагасаки, повлекшие за собой неисчислимые человеческие жертвы среди мирного населения, считая их «неизбежным злом» и даже «вынужденной мерой», в то время как утрата страной незначительных территорий стала восприниматься как национальная трагедия.
Советские взгляды на вопросы истории Японии и российско-японских отношений, формировавшиеся здесь с помощью средств воспитания, просвещения и пропаганды, были проникнуты духом классового подхода и учением марксизма-ленинизма. Япония представлялась страной, которая в XIX веке вступила, как и царская Россия, в стадию военно-феодального империализма и развивалась из-за узости внутреннего рынка преимущественно по пути внешней экспансии. Итоги Русско-японской войны оценивались как поражение царизма, а не России в целом.
Особого внимания заслуживает то, как в советской историографии освещался вопрос о вступлении СССР в войну с Японией. Это решение, как указывалось выше, было основано на ялтинских соглашениях и вытекало из требований Устава ООН, направленных на быстрейшее завершение Второй мировой войны. Однако в условиях, когда в общественном мнении отсутствовал специфически антияпонский компонент, поскольку Япония на СССР не нападала, необходимо было привести морально-этические основания вступления СССР в войну.
В числе таких аргументов, обозначенных Сталиным в своей речи 2 сентября 1945 года— необходимость возмездия за унизительное поражение в Русско-японской войне:«…поражение русских войск в 1904 году в период Русско-японской войны оставило в сознании народа тяжелые воспоминания. Оно легло на нашу страну черным пятном. Наш народ верил и ждал, что наступит день, когда Япония будет разбита и пятно будет ликвидировано».
Отмечалось и то, что Япония, утвердившись на Курилах и Южном Сахалине, вынашивала планы отторгнуть от России весь ее Дальний Восток; что в ходе интервенции 1918–1922 годов она, по выражению Сталина, «четыре года терзала наш народ, грабила советский Дальний Восток»; что, будучи союзником гитлеровской Германии, заключила 18 января 1942 года с Берлином и Римом сделку по разделу территории СССР на «германскую» и «японскую» зоны оккупации с прохождением линии раздела по меридиану Омска; что СССР был вынужден считаться с угрозой нападения со стороны Японии и держать на Дальнем Востоке во время войны с Германией большую военную группировку, которой так не хватало на западном направлении; что Япония во время войны захватывала советские суда, необоснованно задерживала советских граждан и совершала иные провокации. Широкую известность получил также японский план подготовки войны против СССР, разработанный генеральным штабом в соответствии с решением императорского совещания от 2 июля 1941 года, то есть менее чем через три месяца после подписания с СССР Пакта о нейтралитете, и в виде директивы направленный в расквартированную в Маньчжурии Квантунскую армию. На этом фоне разгром японских милитаристов в Маньчжурии, Корее, на Сахалине и Курильских островах воспринимался советским общественным мнением как освободительная миссия, аналогичная той, что осуществила Красная армия в Европе. В этом же контексте, то есть как акт восстановления исторической справедливости, преподносились и территориальные приобретения СССР в результате войны с Японией — Курильские острова и возвращение Южного Сахалина.
Между тем в советском (и постсоветском) общественном мнении практически не осталось такого эмоционально окрашенного компонента исторической памяти, основанного на личном опыте живущего поколения, который был у довоенного советского поколения по отношению к Японии. В отличие от Германии, Япония не причинила во время войны сильных страданий советскому народу и большого ущерба советской экономике. Боевые действия между СССР и Японией длились всего около трех недель (СССР объявил войну 8 августа 1945 года, а капитуляция Японии состоялась 2 сентября), погибшие советские военнослужащие исчислялись тысячами, а не миллионами, как это было на германском фронте. Не звучали в советской пропаганде в отношении японцев такие патетические призывы, как «Убей немца!» из статьи Ильи Эренбурга, опубликованной в газете «Красная звезда» 24 июля 1942 года. Следует отметить в этой связи, что противоположная картина негативного эмоционального восприятия СССР, наблюдавшаяся в Японии, была во многом связана с тем обстоятельством, что почти все ее население (члены семьи, родственники, знакомые и так далее) оказалось затронутым проблемой советского плена.
Во время холодной войны Москва предпочитала воздерживаться от чрезмерных пропагандистских нападок на Японию, касающихся военного прошлого. Это было связано, конечно, с тем, что основные потери СССР понес на германском фронте, и поэтому историческое просвещение в СССР концентрировалось в основном на Великой Отечественной войне. Важным для понимания советского нейтрально-сдержанного отношения к поверженной Японии был и фактор американских бомбардировок Хиросимы и Нагасаки: в глазах советских граждан японцы более чем сполна расплатились за свою авантюристическую политику. К тому же Япония оказалась в результате в положении оккупированной страны, не имеющей возможности даже написать собственную конституцию и проводить собственный внешнеполитический курс. Послевоенный пацифизм и политическая несамостоятельность Японии воспринимались в СССР как наказание за грехи прошлого и потому вызывали скорее чувство жалости, как к покалеченному преступнику, который физически не сможет совершить новых злодеяний. СССР, проявляя милость к падшим, был великодушен, а в сознании народа практически не осталось никаких претензий к Японии. «Долги» Японии за Цусиму, интервенцию, КВЖД и Халхин-Гол были, таким образом, погашены ее капитуляцией, территориальными приобретениями на Курилах и Сахалине, а также моральным удовлетворением от ее унизительного положения «американской полуколонии».
Имела значение и международная политическая обстановка холодной войны. Попав в орбиту американского влияния, послевоенная Япония оказалась на периферии советского взгляда на мир. Характерной чертой советского внешнеполитического мышления был европоцентризм, в соответствии с которым все главные дела делаются на Западе, а Восток является не более чем объектом соперничества двух систем. СССР воспринимал Японию как несамостоятельного игрока, который попал в жернова военно-стратегического противостояния, превратившись в потенциальную стартовую площадку для запуска ракет по советским целям.
Большое значение при расстановке приоритетов в советской внешней политике на азиатском направлении имел фактор Китая. Особенно в конце 1960-х, когда конфликт Москвы с Пекином вступил в горячую фазу, проявившись в вооруженных столкновениях на границе. Опасаясь японо-китайского сближения на антисоветской почве, Москва стала предпринимать шаги по прощупыванию путей замирения с дальневосточным соседом по территориальному вопросу. Пиком политики заигрывания с Японией стал визит в Токио в январе 1972-го советского министра иностранных дел Андрея Громыко, который неожиданно даже для сопровождавших его советских дипломатов предложил японским партнерам рассмотреть возможность возврата к условиям декларации 1956 года (то есть к формуле «двух островов»). Однако реакция японской стороны была пассивной: политической воли для того, чтобы пойти на компромисс с Москвой, отказавшись от базовой позиции «четырех островов», у японского лидера Эйсаку Сато, который к тому времени уже был «хромой уткой», не было, а сменивший его на посту премьер-министра Какуэй Танака, прозванный «бульдозером» за свою нехарактерную для японцев прямоту и привычку лезть напролом, открыто заявил на встрече с Брежневым в октябре 1973-го, что цель его визита в Москву заключается в решении территориального спора на японских условиях. В результате сделка так и не состоялась — и политические отношения остались замороженными еще почти на два десятилетия.
Несмотря на то, что вплоть до окончания холодной войны политических контактов на высшем уровне практически не было (за исключением визита японского премьера в Москву в 1973-м), СССР старался не создавать дополнительных сложностей на пути к их размораживанию — например, критикой Японии в связи с ее «недостаточным покаянием» за «неправильное поведение» в далеком прошлом. Советский пропагандистский прицел был направлен на «возрождающийся милитаризм» — проводившийся Токио при молчаливом одобрении заокеанского союзника «реваншистский» курс на возрождение военной мощи. Однако эти обвинения были скорее ритуальными и отвечали общим постулатам идеологической борьбы с Западом, а не конкретным задачам, стоявшим в отношениях с Токио. В то же время за пределами основного советского историко-политического дискурса оставались вопросы агрессивной политики милитаристской Японии на материке, в том числе Нанкинской резни 1937 года, — чрезмерные пропагандистские нападки на Японию за действия императорской армии в Китае выглядели бы как косвенная поддержка китайского взгляда на историю. Единственным исключением были публикации о деятельности японского «Отряда 731», занимавшегося в Маньчжурии в годы войны бесчеловечными экспериментами на людях с целью разработки бактериологического оружия — так, в Москве в 1983 году был издан русский перевод книги японского историка Сэйити Моримуры «Кухня дьявола».
Редко освещались советскими пропагандистами и сложные вопросы довоенной истории двусторонних отношений, такие как Русско-японская война или японская интервенция периода Гражданской войны, японская милитаристская угроза, хищнический лов, проводившийся японскими рыбопромышленниками в советских территориальных водах, — то есть вопросы, которые при желании можно было бы использовать для разжигания антияпонских настроений в массах. И хотя нанесенный Японией во время интервенции на Дальнем Востоке и Великой Отечественной войны ущерб был подсчитан до копейки, в работах советских ученых подчеркивалось, что СССР, отказавшись, согласно шестой статье декларации 1956 года, от любых репарационных претензий к Японии, проявил к ней «великодушие, невиданное в отношениях между победителем и побежденным». За этим имплицитно стояло понимание того, что послевоенная Япония является качественно иным государством и что она сполна уже заплатила за свои старые грехи. В этом советский официоз отличал Страну восходящего солнца от стран Запада, например от США или Великобритании, которые рассматривались в качестве империалистических государств, проводивших неизменно антисоветскую политику на протяжении всего XX века. Свою роль, конечно, играл и пацифистский статус Японии, а также то, что она пострадала от американских атомных бомбардировок, — это вызывало в глазах советской общественности сочувствие и симпатию. И даже появление американских баз на японской территории представлялось не как результат сознательного решения демократически избранного правительства Японии, а как бедствие, навязанное заокеанским партнером, как источник неописуемых страданий японского народа. Япония-жертва была одним из кейсов в идеологической борьбе с Западом.
Что касается сложных вопросов военного прошлого, излишнее внимание к ним особенно не поощрялось в том числе и потому, что СССР после подписания совместной декларации 1956 года считал их урегулированными и не желал создавать повода для новой дискуссии по этой скользкой теме. Табу было наложено и на исследование исторической подоплеки советско-японской территориальной проблемы, которой, в трактовке Москвы, не существовало — разрешалось говорить лишь о «необоснованных территориальных претензиях» японской стороны. Например, в вузовском учебнике по истории Японии 1988 года отсутствовало даже упоминание о девятой статье декларации 1956 года 11. Ничего не говорилось об этой части декларации и в капитальном издании «История Японии (1945–1975)», подготовленном Институтом востоковедения АН СССР в 1978 году. При этом особый упор в советской научной литературе, посвященной ходу переговоров о нормализации двусторонних отношений, делался на неблаговидную роль американцев, которые «не только поддерживали реваншистские требования правящих кругов Японии (по территориальному вопросу. — Д. С.), но и прибегли к прямому дипломатическому нажиму». В советских публикациях можно было найти упоминание и о «шантаже Даллеса» (угрозе госсекретаря США Джона Даллеса в адрес Японии, озвученной им в августе 1956-го: «Если Япония уступит Советскому Союзу в территориальном вопросе, США навсегда сохранят оккупацию островов Рюкю»), и о памятной записке Государственного департамента США от 7 сентября 1956 года. Однако подробнее о японской или американской позиции по данному вопросу и об истории и причинах их формирования не сообщалось.
Особый акцент на деструктивную позицию Америки неслучаен — именно она обоснованно считалась первопричиной всех бед в советско-японских отношениях. Япония неизменно представлялась как американский сателлит и «полуколония», а в первые два послевоенных десятилетия подспудно считалась неотъемлемой частью пробуждающегося от многовековой спячки «азиатского мира», страной, перед которой стоят задачи «национально-освободительного движения». Характерно, что вплоть до начала 1960-х в структуре аппарата ЦК КПСС Япония входила то в состав сектора народно-демократических стран Востока и Японии, то в сектор стран Ближнего и Среднего Востока, то в сектор Африки . Японцев охотно приглашали на различные форумы антиимпериалистической солидарности, а японских студентов на первых порах принимали за государственный счет в Университет дружбы народов им. Патриса Лумумбы, созданный в 1960 году «для оказания помощи в подготовке высококвалифицированных и воспитанных в духе дружбы национальных кадров для стран Азии, Африки и Латинской Америки», а по сути — для идеологического воспитания молодежи развивающихся стран. Так что советские целевые установки в отношении Японии долгое время сводились к тому, чтобы подтолкнуть ее к аннулированию договора безопасности и к политике мирного нейтралитета.
Представление о Японии как жертве и несамостоятельном игроке постепенно теряло силу по мере экономических успехов Японии, особенно заметных в 1960-х — начале 1970-х. Экономическое чудо вызвало в советском обществе всплеск интереса к японской истории, культуре и искусству. Все это создавало флер загадочной страны и обеспечивало Японии высокий по сравнению с другими капиталистическими странами кредит в советском общественном сознании — к ней относились более благожелательно, чем не только к США, но и ко многим куда более близким в культурном плане европейским странам.
В перестроечное время, когда двусторонние отношения потеплели, было принято решение о необходимости изучения японского опыта, который, как считалось тогда, в наибольшей степени соответствует советским реалиям. Особое внимание предполагалось уделять японскому менеджменту, системе организации и управления производством, в которой прослеживалось множество аналогий с советской системой (например, «кружки качества» на японских предприятиях напоминали советское рационализаторское движение). Японское экономическое чудо преподносилось не как результат внедрения либеральной рыночной модели, а, наоборот, как успех плановой экономики, политики государственного регулирования и «административного руководства». Востребована, пусть и в меньшей степени, была и послевоенная модель японской политической системы — монопольная власть Либерально-демократической партии в условиях политической демократии рассматривалась многими в позднесоветский период в качестве образца для подражания, так как позволяла поддерживать миф о том, что коммунистический режим еще можно подлатать. Неслучайно в самом конце существования СССР наилучшие отношения из всех японских политических партий у КПСС сложились именно с ЛДП.
Поиск в японском послевоенном опыте ключа к решению актуальных экономических, социальных и политических проблем был продолжен и после распада СССР. Многие считали, что его можно использовать для наиболее безболезненного перехода постсоветской России к рыночной экономике. Между правительствами двух стран в 1993 году было заключено соглашение о создании на базе трех академических институтов Центра по изучению современной Японии, в Институте востоковедения РАН стал издаваться ежеквартальный журнал «Японский опыт для российских реформ». В 1996-м российскими японоведами был подготовлен сборник статей «Японский феномен», обобщивший специфические черты японской модели исторического развития. Следует, впрочем, признать, что период, когда Японию воспринимали сквозь розовые очки, кончился довольно быстро: при ближайшем рассмотрении большинство ее достижений оказалось применимо только на японской почве и в японских же условиях. К тому же политика перехода к рыночной экономике в России носила непоследовательный характер, и зарубежный опыт в практической плоскости так и не был востребован.
Вопросы исторической памяти в современных российско-японских отношениях
В Японии по-прежнему сильны стереотипы холодной войны, а в восприятии России доминирует образ страны, мало отличающейся от СССР. Этот образ в значительной степени определяется позицией Москвы по территориальной проблеме, которая, как считают в Японии, вновь стала «советской», эволюционировав с конца 1990-х в сторону ужесточения. Японские СМИ по-прежнему рассказывают о моральных страданиях бывших жителей Южных Курил и Сахалина, которым уже хорошо за девяносто, возвращаются к обиде за «оккупацию исконно японских территорий» и искусно ее подогревают, поддерживают актуальность темы «жестокого сибирского плена» и так далее. На это накладывается присущая большинству японцев стойкая нелюбовь к коммунистической идеологии, которая вызывает к жизни стереотип красной, страшной и непредсказуемой России. Эти предубеждения практически не зависят от политической конъюнктуры — они оставались одинаково сильными и в конце 1990-х во время «большой дружбы Бориса и Рю» (Ельцина и премьера Рютаро Хасимото), и во время украинского кризиса 2014–2015 годов. Если в большинстве западных стран отношение к России в 2014 году существенно ухудшилось по сравнению с 2013 годом (по опросу Pew Research Center, количество респондентов, отрицательно относящихся к России, увеличилось в США с 43 до 72%, в Европе — с 54 до 74%), то в Японии этот и без того высокий показатель изменился не столь значительно — с 64 до 69%.
Следует отметить, что в политическом руководстве, в среде высшей бюрократии и бизнес-сообществе Японии, безусловно, существуют различные точки зрения на отношения с Россией. Однако никто из властей предержащих не сомневается, что в вопросах исторического прошлого Япония занимает правильную позицию. Даже отчаянные русофилы открыто не предлагают махнуть рукой на территориальные претензии к Москве, официально признать нынешний статус Южных Курил в составе России, «простить» ее за нарушение Пакта о нейтралитете и за негуманное отношение к военнопленным. Вопрос заключается лишь в том, давать ли ход старым обидам сразу или какое-то время подождать.
В глазах российского общества и российской политической элиты Япония представляет гораздо более сложную, многоплановую и многоцветную картину. Российские стереотипные взгляды на Японию можно условно разделить на три группы: «проигравшее государство», «Хватит быть сателлитом Америки!» и «Германия на востоке», а их носителей условно обозначить как «консерваторов», «реалистов» и «меркантилистов». Безусловно, в таком разделении есть большой элемент утрирования, но без него сложно понять природу российских сомнений и колебаний по японскому вопросу.
Первый из стереотипов связан с итогами Второй мировой войны и прочно относит Японию к категории проигравших государств, которые должны соответствующим образом вести себя на мировой арене. Наиболее силен этот стереотип среди консервативной части российского политического класса, в том числе депутатов всех уровней, военных, дипломатов, журналистов, экспертов и части университетской профессуры. Данный взгляд опирается на широкие общественные настроения, в которых после крымских событий существенно усилился националистический компонент.
Консерваторы исходят из представления о России как о стране — гаранте Ялтинско-Потсдамской системы и постулата о незыблемости итогов Второй мировой войны. По их мнению, Япония как проигравшая сторона должна постоянно помнить о своем статусе, принимая его с покаянием и смирением. Консерваторы с известной долей алармизма воспринимают «реваншистскую» политику кабинета Синдзо Абэ в сфере национальной безопасности, направленную на пересмотр конституции, ликвидацию пацифистских ограничений и активное военное строительство. Крайне негативно они реагируют на любые публичные формы территориальных претензий японских властей к России. Парадоксальным образом консерваторы в целом позитивно относятся к японо-американскому союзу, считая, что он сдерживает японскую «военщину», не позволяя Японии обзавестись ядерным оружием и стать крупной военной державой, а следовательно — и источником угрозы для российских дальневосточных границ.
Приоритет постулата о незыблемости итогов Второй мировой войны и статус Японии как проигравшей стороны, на котором настаивают консерваторы, в реальности означает жесткое следование линии «отсутствия территориальной проблемы» в диалоге с Токио. Любой компромисс, даже в духе декларации 1956 года, по логике консерваторов имплицитно означал бы пересмотр итогов войны и заложил бы бомбу замедленного действия под всю конструкцию послевоенных границ. Именно эта консервативная точка зрения, ставшая в последние годы основной в российском политическом истеблишменте, генерирует наибольшую жесткость и неуступчивость Москвы в диалоге с Токио.
Второй стереотип — «Хватит быть сателлитом Америки!» — основан на предположении, что Страна восходящего солнца стоит на слишком проамериканской позиции, не отвечающей ее национальным интересам, что Япония уже достаточно окрепла, чтобы избавиться в своих действиях от ежечасного контроля со стороны Дяди Сэма, и что выстраивать отношения с Россией она должна самостоятельно. Этот стереотип в основном распространен среди наиболее реалистично мыслящей части политологов и дипломатов и в меньшей степени среди силовиков.
Реалисты особое значение придают различиям национальных интересов Японии и США, апеллируют к «китайской угрозе» и к необходимости построения добрых отношений с Россией для нейтрализации этой угрозы, интерпретируют контакты на высшем уровне США с Китаем в конспирологическом плане — как попытку поделить мир за спиной Японии. Реалисты отвергают присущий консерваторам догматичный взгляд на итоги Второй мировой войны и иные вопросы исторического прошлого, исходят из принципов постбиполярного мира и проявляют понимание в отношении современной политики Японии в сфере безопасности, видя в ней естественное стремление Токио защитить свои национальные интересы перед лицом новых угроз. Они полагают, что Россия и Япония способны найти компромисс по территориальному вопросу, вернувшись к условиям декларации 1956 года, и что конкретные детали этого компромисса можно выработать, исходя из сегодняшнего положения дел.
Конечно, реалисты не столь наивны, чтобы рассчитывать на возможность «оттянуть» Японию от США в стратегическом отношении. Однако сторонники данной точки зрения делают упор на то, что на фоне военного подъема Китая и обострения проблемы защиты островов Сэнкаку, а также успехов ядерной программы Пхеньяна зависимость Японии от Соединенных Штатов в области военной безопасности выросла, а пространство для самостоятельных внешнеполитических решений сузилось до такой степени, что это стало наносить ущерб национальным интересам страны. Например, Япония вынуждена принимать невыгодные ей условия Транстихоокеанского партнерства, менять в угоду США законодательство в сфере национальной безопасности, отказываться по той же причине от участия во многих проектах евразийской интеграции. Кстати, подобная же точка зрения находит отклик и среди части японского политического истеблишмента, где с приходом Абэ существенно усилилось националистическое крыло. На этом фоне укрепление отношений с Москвой, по мнению реалистов, объективно усилило бы переговорные позиции Японии в отношениях с Америкой, в которых она, как уже было отмечено, играет роль «сателлита».
Третий стереотип — «Япония как Германия на востоке» — подразумевает максимальную деполитизацию связей с Японией, дистанцирование в отношениях с ней от любых сложных и конфликтогенных вопросов и опору на то, что нас объединяет, а именно — на общие экономические интересы, основанные на способности России обеспечить Японию энергоресурсами, продовольствием и транзитными возможностями в Европу в обмен на японские инвестиции и технологии. Аналогия здесь, конечно, подразумевается не с нынешней меркелевской Германией, а с дружественной России ФРГ эпохи Коля — Шрёдера, оказавшей неоценимую экономическую, технологическую и политическую поддержку в сложный период становления российской государственности. Поскольку тезис о «Германии на востоке» отдает приоритет экономическим связям, которые, как предполагается, будут двигать российско-японские отношения вперед в долгосрочной перспективе, его приверженцев можно условно отнести к меркантилистскому крылу политического истеблишмента, существующему во всех крупных экономических державах с ментально и политически осознанными интересами бизнеса.
Согласно этой наиболее прояпонской точке зрения, российская политика односторонней опоры на Китай неприемлема, поскольку таит в себе риски превращения России в «северный улус» Поднебесной. Что касается проблем исторического прошлого, то, по мнению меркантилистов, России и Японии следует строить свои отношения с чистого листа, по возможности не вспоминая былые обиды. По их мнению, стоит только разрешить территориальный спор с Японией или хотя бы найти наиболее бесконфликтную формулу его замораживания на длительный срок, в Сибирь и на Дальний Восток тут же хлынут японские инвестиции и технологии, столь необходимые России в нынешней сложной экономической ситуации.
Меркантилистский стереотип получил некоторое распространение среди российского экспертного сообщества, в экономическом блоке правительства, бизнес-сообществе, а также в либеральном крыле политических сил. Однако отклика в российском обществе эти взгляды не находят, не находят они отражения и в практической политике России. Впрочем, по мере усиления кризиса в российской экономике или появления серьезных проблем в отношениях с Китаем можно ожидать определенного укрепления позиций меркантилистов.
Какой же из рассмотренных стереотипов имеет преобладающее влияние на российское руководство и, в частности, на российского президента? Однозначно ответить на этот вопрос нельзя. По всей видимости, у российских лидеров нет цельного образа Японии и последовательной стратегии развития отношений с этой страной — во внешней политике ухитряются уживаться различные, даже взаимно исключающие точки зрения. Иногда на первый план выходят соображения национального престижа — и разделяющие нас вопросы истории оказываются востребованными, иногда, наоборот, более важными становятся практические вопросы взаимодействия — и тогда о мрачном прошлом наших отношений можно какое-то время не вспоминать.
Россия пока воздерживается от шагов, ведущих к существенному ухудшению политических отношений с Токио. Она продолжает, несмотря на внутриполитическое давление справа, диалог по проблеме мирного договора; крайне осторожно высказывается о современной военной политике Токио в сфере безопасности; старается держаться нейтральной позиции в болезненных вопросах исторического прошлого, которые являются камнем преткновения в отношениях Токио с соседями (в том числе по проблемам храма Ясукуни, школьных учебников, «женщин для утешения» и так далее). Осторожность России особенно заметна на фоне Китая, который не упускает повода лишний раз «лягнуть» Японию, например за принятие в 2015 году закона о национальной безопасности, легализующего право Японии на коллективную самооборону.
Москва понимает, что, перегнув палку с критикой «возрождающегося милитаризма», может еще сильнее испортить и без того плохие отношения с Токио. Принципиально поддерживая нейтралитет в спорах Японии с ее соседями, Россия стремится к тому, чтобы дальнейшая нормализация отношений не омрачалась ничем, кроме уже имеющейся проблемы границы. Вместе с тем по территориальному вопросу Москва демонстрирует все большую жесткость.
Заключение
Для России и Японии, двух стран, которые движутся по нисходящему пути развития и теряют былые позиции в глобальной экономике, обращение к вопросам исторического прошлого — способ снизить социальные издержки: приостановить рост в обществе пессимизма, вызванного экономическими трудностями, и создать для молодого поколения определенный драйв, основанный на чувстве патриотизма и национальной гордости. Однако в двусторонних отношениях Москвы и Токио, где проблемы прошлого остро стоят только в контексте наследия Второй мировой войны, исторический фактор работает диаметрально противоположным образом.
Япония стремится подвести черту под своим прошлым, полностью очиститься от клейма врага и стать государством, былые грехи которого уже не довлеют над настоящим. Все активнее Токио проводит курс на отказ от пацифистских ограничений, на строительство полноценных вооруженных сил и на более жесткое — иногда и подкрепленное военной силой — отстаивание своих интересов. В выступлениях многих японских политиков, включая самого премьер-министра Абэ, звучит тезис о том, что военные преступники уже смыли своей кровью позор военного поражения, а нынешнему поколению не за что оправдываться.
Если в глазах соседей такая политика есть не что иное, как проявление ревизионизма, то с точки зрения самой Японии это, очевидно, новый этап истории, основанный на самоутверждении и самоуважении. Наступательность и напористость в выдвижении территориальных требований к Москве — важная часть политики «подведения черты», и трудно представить такой сценарий развития событий, при котором Япония отказалась бы от этой линии. Очевидно, что с течением времени она будет только укрепляться.
Россия, наоборот, черпает свою силу в славном военном прошлом и воспринимает Японию в первую очередь как проигравшее государство, а потерю Японией части территорий на севере — как возмездие за агрессивную политику во время войны и как проявление высшей исторической справедливости.
Тот факт, что наиболее сложная и болезненная проблема исторического прошлого — территориальная — расположена на пересечении этих разнонаправленных векторов, создает ситуацию, в которой отношения между Россией и Японией не могут быть урегулированы даже в режиме ручного управления, то есть путем волевых решений политиков. Это не позволяет смотреть на будущее отношений России и Японии с оптимизмом.